Запах цветущего кедра

И самоуверенно засмеялся, тем самым лишая всякой надежды, что настигнет и отнимет.

Молчаливый богатырь послушался, сел на корму и взял весло.

— Погоди! — Женя подалась вперёд, и облас опасно качнулся. — Я там была голая... потому что другого мужчину хотела! И вообще, у меня их было много! Ну зачем тебе такая жена?

Поколебать его не удалось — хотя бы тень разочарования или искра сомнения возникла в иконописных очах! А леший невозмутимо озвучил его:

— Дак всё оттого, что зрелая, ярая, а тело без мужа. И душа без любви! Вот и страдаешь от плотского жара. В воду ныряешь... Добро ли так отроковице мучиться? Прокоша по пути огонь укротит — не сомневайся. А как сквозь чистилище проведёт, так и вовсе засияешь!

— Вы не понимаете! Во мне столько страсти!.. Неуправляемой страсти! Это моя беда. Грех! Грешница я, а вы люди верующие!

— Нам невест малохольных даром не надо, — отпарировал невозмутимо сват. — От ретивых-то и ребята ретивые родятся. Говорю же: мы — огнепального толка люди.

— Я распущенная, развратная! — искренне призналась она, глядя в глаза суженому. — Буду изменять тебе с другими.

Тот лишь улыбнулся и, развернув облас носом против течения, стал грести как ни в чём не бывало — непробиваемый!

— Дак Прокоша очистит тебя от скверны, — между прочим пообещал леший. — И от блуда отвадит навсегда. Тут уж не сомневайся — быть тебе в его руках отроковицей непорочной.

Жених вдруг положил весло, запустил руку себе под рубаху и вынул серебряную ладанку на кожаном шнурке, осторожно раскрыл её, и Женя ощутила как от холодящего эфирного запаха затрепетало сердце и слегка закружилась голова. Скорее всего, кедровый цвет, точнее, вещество, из него полученное, содержало в себе нечто наркотическое, пьянящее. А он капнул масло себе на ладонь, убрал ладанку, после чего растёр его и несколькими движениями огладил её волосы, лоб и щёки. Остальное — себе на бороду.

Руки у него были шершавые, грубые, как тёрка, но пальцы неожиданно гибкие и какие-то бережно ласкающие, когда от одного лишь прикосновения возникает зудящий приятный озноб. И захотелось, чтобы он сделал это ещё раз, но несмотря на влюблённый взгляд огнепальный оказался в чувствах сдержанным и принялся с усердием ласкать весло. Она же вдруг утратила дух всякого противления, наконец-то расслабилась, вытянула ноги и сначала чуть отклонилась назад, потом и вовсе прилегла, сдвинув шкуру на самый нос обласа. Кожа всё ещё хранила память его рук, и сейчас показалось, что он склонился и медленно огладил её от груди и до босых ступней — по затёкшим бедрам и икрам разлилось приятное тепло, вызывая желание потянуться.

Она вскинула руки и увидела близко перед собой иконописный лик...

2

Первую ночь на Гнилой Прорве он не спал и палатки не ставил, только разжёг костёр, повесил чайник, но и чаю не попил, и у огня не сиделось. Аккумулятор телефона сел почти до нуля — набрать номер энергии хватало, но на включении связи всё гасло. Рассохин пытался нагреть батарею сначала руками, потом у огня, и заряд вроде бы накапливался, загорался дисплей, однако пробить космическую толщу сигнал был неспособен.

Он ходил по берегу через весь посёлок взад-вперёд, слушал, как валится подмытый берег, летят невидимые гуси, и так низко, что доносится характерный треск напряжённых маховых перьев. Иногда казалось, что по зарастающему пожарищу кто-то ходит и тоже трещит сухим малинником, шуршит заскорузлой листвой, и он, как во сне, шёл на этот удаляющийся звук, пока не догадывался, что это он сам создаёт все шумы. Оставленный то ли заложником, то ли надзирателем, молчун Дамиан всё это время прятался в тени за светлым кругом костра, хотя укрытие это было ненадёжным светлой ночью его силуэт просматривался со всех сторон, правда, как призрак.

За Карагачом, в лагере амазонок, весь вечер висела тишина, однако после двенадцати послышалось усиленное рекой хоровое пение, как бы если много человек одновременно и бесконечно, на разные лады, тянули сквозь сжатые губы звук:

— О-м-м-м...

Иногда это мычание становилось низким, гортанным, напоминающим инфразвук, и от неприятного вибрирующего сотрясения в грудной клетке учащалось биение сердца, усиливалась тревога. Даже молчуна эта тягомотина прохватила.

— Бесноватые жёнки! — определил он.

Одновременно с мычанием в какой-то момент вступали визгливые голоса и начинался фольклор, шабаш: что-то вроде весенних закличек на фоне густого и липкого гудения шмелей. Какофония этих звуков длилась около получаса, ритуал закончился внезапно, и где-то на старой приисковой дороге умиротворённо затрещал козодой.

Остаток ночи он просидел возле развалин электростанции, у того места, откуда ушла Лиза, а потом, когда пригрело солнце и ещё не было гнуса, вернулся к лодке, расстелил палатку на песчаном яру и уснул уже под чириканье ласточек.

И проснулся под их же песни, но оттого, что молчун осторожно трогал его за рукав, будил.

— Что? — Стас подскочил. — Лиза?..

Оказалось, Дамиан приготовил обед — какое-то серо-зелёное варево в котелке, настроганное колечками сушёное мясо и пучок колбы.