Запах разума

Откуда-то из-под искрасна-рыжих прядей вдруг возник паук, вернее, Паук — с большой буквы. Чёрное, серое и серебристое мохнатое страшилище, размером не меньше ладони: россыпь чёрных глаз, покрытые волосками клыки, растущие из пасти, жвала, вероятно — не знаю, как назвать их правильно. И он не просто выполз из волос «эльфа» — он принял на его плече очевидно угрожающую позу, задрав передние лапы. Я не страдаю арахнофобией, но и меня взяла оторопь, а ребята отстранились.

Я думал, что Денис закричит — монстр оказался слишком близко, и это случилось слишком неожиданно — но он сдержался. Его только передёрнуло от макушки до пят, он с трудом взял себя в руки и виновато улыбнулся.

Удивительно, но чужак оценил и страх, и самоконтроль. Он чуть качнул головой, тронул щёку Дениса кончиками пальцев и сделал какой-то еле уловимый жест — именно для паука, как дрессировщик жестом командует собаке. Тварь пропала в его волосах так же бесшумно и внезапно, как появилась.

— А ты говорил, оружия нет, — прошептал Виктор.

И тут я как будто неправильно вдохнул — и закашлялся. Мне было мучительно неловко, это было некстати, я не должен был мешать Денису, но я кашлял и кашлял, грудь резало, я согнулся пополам, но никак не мог остановиться — а ребята смотрели на меня с жалостью.

Кажется, Цвиктанг растерялся. Он протянул к моему лицу ладонь, от которой теперь пахло, пожалуй, анисом — но запах вызвал у меня новый приступ кашля. И в крохотной паузе между судорожными вдохами я услышал, как со стороны дома голосом взрослого мужчины, чистым, музыкальным, вполне эльфийским тенором, приказали:

— Дзонгдан!

Я вытирал выступившие слёзы и думал, что это именно приказ. Как «стоять!» или «вперёд!» — совершенно определённая интонация. Холодно и строго. Денис, мне кажется, тоже понял это обращение, как приказ.

— Мужики, — сказал он, — он хочет, чтобы мы вошли.

Виктор хмыкнул.

— Придётся… — проговорил он медленно. — Пойдёмте… раз он хочет. Хозяин — барин, ёпт…

Я заставил себя разогнуться — и увидел хозяина.

Лицин

Родной сын клана Кэлдзи

… Долгий путь приводит в эдем…

Доглинг из клана Лэга

Я сидел на корточках и вынимал вещи из рюкзака.

Вытащил компас, котелок, свирель, семена тёплой одежды и шкатулку из белого дерева, с томиком старинных стихов и моей тетрадкой — я записывал в неё разное и вклеил листок с весёлым отцом, листок с мамой, когда она варит медовые тянучки, и листок с Дзиорном перед разлукой. Маленькую палатку распаковывать не стал. Сидел и смотрел на всё это имущество, разложенное вокруг меня на полу. Было то ли грустно, то ли стыдно.

Дождь.

*Я не хочу уходить в дождь*.

Паук спустился по плечу и руке на ладонь, уставился чёрными глянцевыми капельками глаз. Я поднёс его к лицу, тихонько дунул — и он приветственно развёл передние лапы. Я погладил его по шерстинкам на спине:

— Не пойдём в дождь, да? — и он принялся внимательно исследовать мои пальцы, надеясь на что-нибудь вкусное. Паук был со мной согласен. Я дал ему капельку слюны и сунул в волосы.

Ничего не стал раскладывать по местам. Бросил свои вещи рядом с рюкзаком. Дал понять: я просто пережидаю дождь. Подошёл к окну, чтобы посмотреть на небо.

На небе не оказалось ничего интересного. Серая хмарь затянула его от края до края; облачная муть была так плотна, что полдень казался сумерками. Стало ещё грустнее, но стыд поутих: как бесприютно человек чувствует себя один, в дождь, в пути. Кто осудит того, кому неприятна сырость? Путешествовать лучше в солнечную погоду.

Сзади потянуло Лангри, вернее, насмешкой Лангри — брата, принятого недавно, почти моего ровесника. Лангри, опытного и независимого до безобразия. Я оглянулся: он стоял в дверном проёме.

Запах насмешки стал куда заметнее, и была в нём примесь чего-то, мне не очень понятного. Как будто он хотел скрыть сочувствие под сарказмом.

Я слез с подоконника и подошёл, чтобы понюхать получше, но всё равно недопонял. Мешали сороконожки-стеночистки, их острый запашок; Лангри принёс их целую горсть. Всё правильно — в плохую погоду удобно убирать дом.

— Отпусти сороконожек, — сказал я. — Паук их не любит.

— Я знаю, — сказал Лангри и поднёс ладонь к стене, чтобы сороконожки расползлись. — Придержи его, пусть отбегут подальше.

Пауку не было дела до сороконожек — он неподвижно сидел у меня в волосах и, кажется, дремал.

— Остался, значит, — констатировал Лангри, разглядывая мои вещи, и сарказма стало больше, чем сочувствия. В сочетании с сороконожечьим привкусом это было как-то обидно. — Знаешь, что случается с теми, кто слишком надолго задерживается там, где родился? Он *укореняется* окукливается.

— Каламбур неудачный, — буркнул я. — Просто говоришь одно, а пахнешь другое. Не воображай себя великим остроумцем. И вообще, пусть я окуклюсь. В коконе у меня вырастут крылья, и я улечу *а ты завидуй дальше*.

Лангри ухмыльнулся и даже высунул кончик языка, будто хотел попробовать ответную хохмочку ещё и на вкус.