Запах напалма по утрам

Штопаные, туго надутые камеры ходко скользили по прудам и речкам, а скаты от них мы любили пускать с холмов. Когда вытаскивали их из воды, внутри всегда бились большие черно-зеленые бычки, а горели они каждая по часу, с густым, восхитительно вонючим дымом, обнажая оранжевый от накала корд, шевелившийся на ветру, как волосы старика.

«Тарзанки»

Из кабеля делали «тарзанки», по имени поразившего страну былинного героя джунглей, оравшего и скакавшего по своим пальмам. Техногенные лианы в плотной изоляции, замотанные хитрыми узлами на крепких ветвях, никогда не рвались неожиданно, служили долго и, кажется, по сей день.

Делились «тарзанки» на два класса: водные и сухопутные.

Водные предназначались для чистого развлечения: забираешься на дерево, хватаешься за крепкую палочку, втиснутую в упругий резиновый узел, спрыгиваешь со ствола и летишь, разжимая пальцы в наивысшей точке полета. Вспыхивает в глазах солнечная карусель, хлопок, толчок – и вот уже всего тебя сдавливает благодатная, зеленая прохлада реки.

Сухопутные мастерились в оврагах и требовали мужества – длина пролета была метров пятьдесят, и во время соскальзывания со ствола мир начинал проноситься вокруг тошнотворной пестротой листьев, надрывно скрипела старая ветка, спереди стремительно набегал склон, немели и руки, и где-то в паху. Больше всего боялись палки, на которую взгромождались, – что зажмет пах или выскочит. У меня выскакивала, и тогда оставалось только впиваться онемевшими руками в кабель, моля о том, чтобы амплитуда поскорее обнулилась.

Катались компаниями, по очереди. Поднимаясь по стволу, старались забраться повыше, зажимали дощечку между ног и, постояв, падали в горьковатую пустоту. После стремительного падения со ствола, когда полет стабилизировался, приходило чувство свободы, можно было оглядеться, повертеться вокруг оси, счастливо посмотреть на бледноватые пацанские лица, в эту минуту завидующие тебе независимо ни от чего.

Тачки

С ними вообще было проще всего: вынести с завода подшипник никогда не составляло труда.

Для «тачки» их требовалось четыре.

Сначала сколачивалась рама с двумя осями, потом на заднюю ось набивались два подшипника побольше, на переднюю в виде рычага с обточенными рукоятками – поменьше. Сверху гладкая картонка, и готово.

Тачки появились, когда город обзавелся гладкими асфальтовыми склонами, с которых можно прокатиться не тормозя. Посадка, как на санках, обеспечивала минимальную устойчивость, а руки, державшие поворотные рукоятки, сгибали спину гонщика почти пополам. Но в целом вид его был весьма горделив, особенно того, кто щегольски вставал в своем экипаже на колени.

Тачка начинала подвизгивать еще на разгоне, в конце же издавала такой непрерывный вой разгоряченного оборотами металла, что становилось не по себе. Неплотно закрепленные подшипники отлетали, переворачивая ездока. Бедные стиранные мамами рубашки: после ободранных коленей наступала эра содранных локтей! В ворохе искр урбанистические деревяшки несли пацанство под «МАЗы» и обтекаемые бамперы «Побед» и «москвичонков».

Безопасная езда иногда проступала в смиренном привязывании тачки к багажнику велосипеда, но советские экстремалы всегда предпочитали вольность – Ленинские горы, площадку перед Универом, наклонные аллеи, угрожавшие абразивными бортиками безжалостных бордюрных камней.

Удачные, массивные, любовно сделанные экземпляры украшались надписями шариковой ручкой («Спартак», «Динамо», «Торпедо»), наклейками, а поворотные рукояти оплетались черной изолентой.

Соперничать с ними могли только эмвэзовские велики, на переднее крыло которых привинчивались большие пластмассовые дикари, которых сноровисто выпускали где-то в Грузинской ССР тонко понявшие молодежную конъюнктуру цеховики.

День Победы

В то утро отец не чертил. Его доска с прикнопленным листком лежала под газетой, отложенная на вечер. Цанговый карандаш лежал тут же вместе с ластиком и перочинным ножиком для заточки.

Пока идущий мелкой рябью и полосками черно-белый «Темп» доканчивал парад, одна больше другой ползли ракеты, тряслись задранные в приветствии, со специальными скобками внутри рукавов руки командиров экипажей, мы собирались на Красную.

Автобус, вагон метро, еще с пружинными сиденьями, толпа на «Площади Свердлова». Одной рукой придерживая меня, другой – фамильный «Зенит» с экспонометром, отец в который раз, вполголоса и настойчиво остерегал не болтать лишнего. Он был убежден, что весь центр прослушивается насквозь, а когда я спрашивал, где расположены тайные микрофоны, раздраженно цокал языком и увлекал подальше от места, где я опять распустил язычок. Особенно подозрительны в отношении прослушки были фонтанчики на клумбах Александровского сада, но, конечно же, ничего нельзя было сказать наверняка.