Занавес опускается

Но по его виду она поняла, что устал он гораздо больше, чем капельку. К сеансу он загримировался, положил под глаза темные тени, подкрасил усы и подклеил к эспаньолке длинные пряди накладных волос. Даже под слоем грима лицо его выглядело осунувшимся, и голову он держал уже не так прямо.

– Надо вас отпустить, – решила она. – Вы не очень замучились? Знаете, как бывает – иногда обо всем забываешь.

– Или о многом вспоминаешь, – он улыбнулся. – Я вот вспоминал сейчас свой текст. Эту роль я первый раз сыграл в девятьсот четвертом году.

Агата вскинула на него глаза – он начинал ей нравиться.

– Это прекрасная роль, – сказал он. – прекрасная.

– Я вас в ней видела пять лет назад, вы меня потрясли.

– Я играл ее шесть раз, и с огромным успехом. Мне Макбет никогда не приносил несчастья.

– Я слышала, актеры относятся к этой роли с суеверным страхом. Цитировать из «Макбета» считается дурной приметой, да? – Агата быстро подошла к рисунку и большим пальцем стерла слишком выделявшуюся линию. – А вы верите, что эта роль приносит несчастье? – без особого интереса спросила она.

– Другим актерам приносила, – совершенно серьезно ответил он. – Когда идет «Макбет», за кулисами всегда напряжение. Все очень нервничают.

– Из-за того же суеверного страха?

– Да, страх есть. И никуда от него не денешься. Но мне с «Макбетом» всегда только везло. – Его усталый голос вновь окреп. – Было бы иначе, думаете, я выбрал бы эту роль для своего портрета? Ни в коем случае. Ну-с, – к нему вернулась галантная игривость, – вы позволите мне бросить всего один беглый взгляд, прежде чем я вас покину?

Его просьба не вызвала у Агаты восторга, тем не менее она взяла эскиз, отошла с ним подальше от сцены и повернула его лицом к сэру Генри.

– Вы пока вряд ли что-нибудь поймете, – сказала она. – Это еще только наметки.

– Да-да. – Он сунул руку в карман и достал оттуда пенсне в золотой оправе. Картинка была забавная: Макбет с пенсне на носу важно разглядывал собственный портрет. – Какая же вы умница, – сказал он. – Очень похвально.

Агата убрала рисунок, и сэр Генри медленно поднялся с кресла.

– Так в путь! – воскликнул он. – Мне надо переодеться.

Привычно поправив плащ, он подтянулся, прошел на высвеченный прожектором пятачок и нацелил палаш на большой голый прямоугольник холста. Его голос, будто специально приберегавший мощь для этой эффектной концовки, гулко прогремел в пустом зале:

Да на дорогу надо пожелать,
Чтобы не жали новые уборы:
Ведь старые нам были больше впору.[18]

– Благослови вас бог и всех, кто злого случая игру направить хочет к миру и добру, – подхватила Агата, радуясь, что так кстати вспомнила ответную реплику.

Сэр Генри перекрестился, хмыкнул и прошествовал между декорациями колодца за сцену. Хлопнула дверь, и Агата осталась одна.

Она решила, что сразу начнет работать на большом холсте. Никаких подготовительных эскизов она больше делать не будет. Время поджимало, и к тому же замысел картины был ей теперь полностью ясен. Да, ничто несравнимо с той минутой, когда видишь перед собой туго натянутый холст и приближаешь к нему руку, чтобы нанести самый первый штрих. Затаив дыхание Агата провела по холсту углем. Холст отозвался тихим звуком, похожим на глухой удар барабана. «Поехали!» – сказала она себе.

Прошло около часа: рождавшиеся под ее рукой линии и тени соединялись в гармоничное целое. Расхаживая перед мольбертом, она то расставляла острым концом угля акценты, то поворачивала уголь и проводила его широкой боковой поверхностью по зернистой глади холста. Худая, черная от угля рука Агаты сейчас словно вобрала в себя все ее мысли и чувства. Наконец Агата отошла от мольберта шагов на десять, неподвижно застыла, потом закурила сигарету и, взяв тряпку, начала чистить холст.

– Вам что, не понравилось? – раздался резкий высокий голос.

Агата дернулась, как от удара током, и обернулась. В проходе, широко расставив ноги и засунув руки в карманы передника, стояла та самая девочка, которая вчера дралась в саду.

– Как ты сюда вошла? – строго спросила Агата.

– Через заднюю дверь. Мне не разрешают сюда ходить, так я потихоньку. А зачем вы стираете? Вам разве не нравится?

– Я не стираю. Все осталось. – Контуры рисунка действительно остались на холсте. – Лишний уголь надо счищать, – лаконично объяснила Агата. – Иначе он смешается с красками.

– А что вы рисуете? Как Нуф-Нуф в смешной костюм нарядился, да?

Агата опешила: она думала, что это прозвище было изобретением и единоличной прерогативой мисс Оринкорт.

– Я его зову Нуф-Нуф, – словно прочитав ее мысли, сказала девочка. – И Соня тоже его так зовет. Она от меня научилась. Когда я вырасту, то буду как Соня.

– Понятно. – Агата открыла ящик и начала рыться в красках.

– Это ваши краски?

– Да. – Агата пристально на нее посмотрела. – Именно так. Мои.

– Меня зовут Патриция Клавдия Эллен Анкред-Кентиш.

– Я уже догадалась.