Заметки о стихах: Георгий Иванов

Но все эти замечания, конечно, глубоко вторичного порядка. Все-таки даже ранние стихи Иванова в большинстве случаев очень хороши, а за переиздание прекрасных «Роз» — без сомнения лучшей русской книги стихов за многие годы — мы должны быть Иванову искренне благодарны. Кроме того, собрание избранных стихов его дает нам возможность шире и серьезнее взглянуть на поэзию Иванова в целом. Право, Иванов слишком значительный поэт, чтобы стоило долго останавливаться на отдельных промахах, допущенных им в «Отплытии». Не только значительный, но скорее всего — первый русский современный поэт. Оговоримся: мы не делаем сейчас никаких сравнений с представителями старшего поколения, сыгравшими порою в русской поэзии незаменимую роль: но к современности они полностью принадлежать не могут. Не будем также делать прогнозов насчет поэтов «эмигрантского» поколения (и соответствующего советского — хотя о какой советской поэзии может быть речь?). Пока что, во всяком случае, между стихами любого из них и ивановскими — пропасть неизмеримая. Остаются сверстники Иванова (или поэты немногим старше его). Из них одну лишь Ахматову надо поставить выше Иванова — но ведь она, как поэт, давно замолчала и тоже до некоторой степени принадлежит истории. Другие же поэты «среднего» поколения, под известным углом зрения, могут иметь перед Ивановым значительные преимущества, но у них нет той органичности, того удивительного единения, которые присущи Иванову в высшей степени. Кто станет спорить, что у Осипа Мандельштама, или у Ходасевича, или у Пастернака имеются отдельные стихотворения (иногда отдельные строки), уходящие вглубь так далеко, как Иванов и не пробовал. Но у Осипа Мандельштама все ограничивается такими порывами; Пастернак, написавший стихи изумительные, слишком часто разбалтывает и расплескивает свое дарование в формальных поисках, не таких уже новых и значительных; куда более органический Ходасевич все же страдает какой-то раздвоенностью, не дающей ему возможности говорить полным голосом: не эта ли трещина, очень трагическая, но им не преодоленная, привела его к окончательному стихотворному молчанию. Иванов же именно и прежде всего целостен и органичен — и даже гармоничен. Эта присущая ему гармония совсем не того поверхностного склада, который обычно называется «музыкальностью» стиха. С музыкой у Иванова отношения куда более сложные. Внешняя певучесть, которой он также наделен, идет иногда даже во вред его стихам, соскальзывающим благодаря ей в некую декадентскую «музыку»; тогда как по существу Иванов музыкально мыслит, музыкально переживает и музыкально строит свои стихи. Было бы любопытно сравнить построение некоторых его стихотворений со строением музыкальных пьес — общность их несомненна. Именно об этой музыке, вероятно, и думал Верлен, когда требовал от поэтов «de la musique avant toute chose» (Музыки прежде всего (фр.)).

У Иванова не только музыкальный стих, но и музыкальная логика. Отсюда — впечатление подлинной магичности, никогда не достигаемое легкими романсами. Романс, становящийся заклинанием, перестает быть романсом.

Иванов же, собственно говоря, только и делает, что заклинает — читателя, себя, судьбу, поэзию.

Добра и зла, добра и зла
В ней неразрывное слияние.
Добра и зла, добра и зла
Смысл, раскаленный добела.

Или:

И вижу огромное, страшное, нежное,
Насквозь ледяное, навек безнадежное,
И вижу беспамятство или мучение,
Где все, навсегда, потеряло значение,
И вижу — вне времени и расстояния —
Над бедной землей неземное сияние.

С каким упорством, с какой тщательной постепенностью превращает Иванов своим колдовством — своим мастерством — одно понятие в другое, изменяя его не только внешние признаки, но и его тайный смысл и вместе с тем оставляя его одновременно прежним.

И тьма — уже не тьма, а свет.
И да — уже не да, а нет.

Подлинная магическая операция. И не в таком же ли превращений тьмы в свет и утверждения в отрицание — содержание всей поэзии Иванова, развитие его темы. Не случайно он начал со стихов о «романтическом» лебеде, а договорился в «Розах» до страшного восклицания: «это уж не романтизм! Какая там Шотландия!» Не случайно он непременно шлет благословения, за которыми таятся ужаснейшие проклятия («Хорошо, что ничего, Хорошо, что никого» — «И деревья пустынного сада широко шелестят никому» и т. д.).