Заметки о прозе Пушкина

Многое в статье написано Пушкиным о себе.

Пушкин тех лет не был моложав, его лицо было уже несколько одутловато.

Пушкин пишет о Радищеве, который был смирен опытностью и годами:

«Не станем укорять Радищева в слабости и непостоянстве характера. Время изменяет человека как в физическом, так и в духовном отношении. Муж, со вздохом или с улыбкою, отвергает мечты, волновавшие юношу. Моложавые мысли, как и моложавое лицо, всегда имеют что-то странное и смешное. Глупец один не изменяется, ибо время не приносит ему развития, а опыты для него не существуют» (Пушкин, т. V, стр. 248).

Но вдохновение открывает сердце, ранит его совестью и требованиями самими высокими.

Временами думал Пушкин, описывая смерть Радищева, о самоубийстве.

Его привязывали все короче и короче.

Но вдохновенье возвращало сердцу гордость.

И вот Пушкин тогда, имея перед глазами памятник Александру и Николаю, вспомнил оду «Вольность», Радищева и написал свой «Памятник», связанный с одой Горация латинским эпиграфом, данным с ошибкой, и безошибочно связанный с Радищевым.[9]

Он написал:

Я памятник себе воздвиг нерукотворный,
К нему не зарастет народная тропа,
Вознесся выше он главою непокорной
Александрийского столпа.

Написал дальше:

И долго буду тем любезен я народу,
Что звуки новые для песен я обрел,
Что вслед Радищеву восславил я Свободу
И милосердие воспел.

«Свобода» – это ода «Вольность».

Пушкин снова спорил с Александром.

Что переживал сам Пушкин в это время – видно из его стихотворения «Полководец».

Он описывает в стихотворении галлерею героев двенадцатого года.

                    … Но в сей толпе суровой
Один меня влечет всех больше. С думой новой
Всегда остановлюсь пред ним, и не свожу
С него моих очей. Чем долее гляжу,
Тем более томим я грустию тяжелой.
Он писан во весь рост. Чело, как череп голый,
Высоко лоснится, и, мнится, залегла
Там грусть великая. Кругом – густая мгла.
За ним – военный стан. Спокойный и угрюмый,
Он, кажется, глядит с презрительною думой.
Свою ли точно мысль художник обнажил,
Когда он таковым его изобразил,
Или невольное то было вдохновенье, —
Но Доу дал ему такое выраженье…
… Там устарелый вождь, как ратник молодой,
Свинца веселый свист заслышавший впервой,
бросался ты в огонь, ища желанной смерти, —
Вотще! —

(Пушкин, т. II, стр. 226.)

Здесь говорится не столько о портрете, сколько о художнике, обнажающем свою мысль.

О гибели поэта

Пушкина привязывали все короче и короче.

Исполнились пророчества князя Вяземского о собаке Хемницера.

Пушкин грыз свои узы.

Он мечтал о дуэли, связанной с оглаской, как о способе быть высланным.

Дорога прямо на восток, в страну, где Радищев писал своего «Ермака», перестала его пугать.

Точных обстоятельств смерти Пушкина не знали, но было ощущение, что совершается преступление.

Доктор Станислав Моравский писал:

«Все население Петербурга, а в особенности чернь и мужичье, волнуясь, как в конвульсиях, страстно жаждало отомстить Дантесу. Никто от мала до велика не желал согласиться, что Дантес не был убийцей. Хотели расправиться даже с хирургами, которые лечили Пушкина, доказывая, что тут заговор и измена, что один иностранец ранил Пушкина, а другим иностранцам поручили его лечить».

Арендт был придворным доктором.

К гробу в один день пришли 32 000 человек.

Оказалось, что благоразумный Вяземский не прав.

На мельнице, на которой молился Пушкин, не было бога, но там был ветер.

Вяземский был не прав, в стране существовало общественное мнение.

Оно не могло спасти Пушкина, но оно было грозно.

Тургенев писал:

«Вчера народ так толпился – исключая аристократов, коих не было ни у гроба, ни во время страданий, что полиция не хотела чтобы отпевали в Исаакиевском соборе, а приказала вынести тело в полночь в Конюшенную церковь».

Тело перенесли ночью, тайно.

Гроб был окружен жандармами.

Жандармы писали, что можно ждать «как бы народное изъявление скорби о смерти Пушкина, которое представит неприличную картину торжества либералистов». Из Конюшенной церкви гроб ночью был отправлен в село Михайловское.

Жуковский в «Современнике» писал: