Залив в тумане

Цепляясь руками за низкие березки, скользя и петляя, Симаченко сбегал по скользкой тропинке все ниже, пока, наконец, запыхавшись от быстрого бега, не задержался у длинной брезентовой палатки, натянутой у подножья горы. Оттуда, выпуская на улицу лучик света, выбежала женщина в тулупчике.

— Сестрица, помогите мне найти Вишнякову, — взмолился Симаченко.

— Она здесь, в перевязочной, — указывая на противоположную палатку, сказала женщина.

Перевязочная была разделена простынями на две половины: маленькую прихожую, где висела одежда, и помещение, где собственно и перевязывали раненых.

— Больно, сестрица, ой, больно... — послышался из-за простынь чей-то жалобный мужской голос.

— Экой вы нежный, — услышал Симаченко мягкий грудной голос Тамары. — Ну, видите — вот и все. Присохло немножко, оттого и больно. Перевяжу, и легче станет.

Симаченко кашлянул.

Ему не хотелось одному долго сидеть в этом предбаннике, за простынями.

Оттуда выглянула Тамара. Белая шапочка с крестиком еще больше оттеняла её вьющиеся каштановые волосы. Она держала зажатый пинцетом и облитый зелёным риванолем бинт. Симаченко стоял в полумраке, и Вишнякова со света не узнала его.

— На перевязку?

— Да как вам сказать, сестрица, — протянул Симаченко.

— Ах, это вы, пропащий? — узнавая лейтенанта, весело сказала Вишнякова. — Минуточку посидите, я перевяжу сейчас, и мы поболтаем.

Симаченко сел на скамеечке под мягкой стеной палатки и видел оттуда, как Тамара перевязывала раненому руку. Неслышно ступая по дощатому полу, в коротко обрезанных валенках, она брала щипцами из стеклянной банки то марлевые подушечки, то бинтики. Движения её были легкие и осторожные. Симаченко заметил, что у Тамары стройные ноги в хороших бежевых чулках. Должно быть, ей очень шло гражданское платье.

— А я думаю, где это мой земляк затерялся? Думала, может на другой фронт перевели... — сказала она Симаченко через перегородку.

— Да все никак оказии не было. Сегодня, наконец, отпросился, да и то поручение попутно тут одно выполнил.

— Ну, вот и все, Чернобровкин, — трогая раненого за плечо, сказала Тамара, — а еще кричать вздумал! В палату довести, или сами доберетесь?

— Ноги-то у меня целые, сестрица, конечно, сам дойду, — сказал Чернобровкин и, вставая, длинный, стриженый, в коротком сером халате, заслонил собою свет лампы. Держа раненую руку полусогнутой, будто он собирался кого-то взять под ручку, раненый вышел на улицу.

Постучав немного сосочком умывальника в углу, она вытерла руки полотенцем и, подойдя к Симаченко, поздоровалась.

— Вы на лыжах сюда забрели?

— На машине.

У входа послышалось легкое поскрипывание сапог.

Лицо Тамары сделалось внимательным, потом она вскочила, с нею вместе инстинктивно приподнялся и Симаченко.

В перевязочную вошёл среднего роста худощавый человек с лицом монгольского типа, с остро выпирающими скулами и строгим пронизывающим взглядом, в котором, казалось, никогда не найдется места ни для улыбки, ни для теплого, приветливого выражения.

— Товарищ военврач второго ранга, — непривычно отчеканивая каждое слово, сказала Тамара, — дежурная по операционно-перевязочному взводу Медсестра Вишнякова. Только что закончила перевязку раны больного Чернобровкина.

— А это кто?— спросил врач, показывая на Симаченко, и лейтенант заметил, что вошедший наредкость чисто говорит по-русски.

Симаченко хотел представиться сам, но Тамара, опережая его, сказала:

— Мой знакомый. Ленинградец. Приехал меня навестить.

— К сожалению, я вынужден оборвать вашу беседу, — сухо сказал военврач, — и не только потому, что перевязочная не место для свиданий, а еще и по той причине, что сейчас сюда принесут раненых. Если понадобится, будете наркоз давать. Готовьте столы!

С чувством досады шагал Симаченко по укатанной санной дороге к батальону.

Полыхало в небе северное сияние. Желтые, оранжевые, голубые, малиновые, молочно-белые, как вспышка прожектора, его лучи то врезывались, как ножи, в синее небо, то, перебегая от одного края небосклона к другому, завивались в гирлянды, дрожали точно от холода, исчезали, рассыпались, обнажая звезды, чтобы через минуту снова соединиться в густых завитках. А вокруг волнистой линией окружали медсанбат засыпанные густым снегом горы. Там, за ними, на севере, откуда доносилась временами пулеметная стрельба и залпы орудий, начинался передний край. В каких-нибудь пяти километрах отсюда сидели в своих блиндажах и землянках горные немецкие егери.

Чувствуя себя не очень уютно на краю чужой холодной земли, напоминая о себе, они постреливали. Когда Симаченко оставил уже позади землянки медсанбата и его подземный гараж, где-то над головой прошелестел немецкий снаряд и разорвался метрах в пятистах на озере.

— Пугаете? Ладно, мы вас пугнем! — подумал Симаченко, предвкушая приближение боевой операции.