Закрытые страницы истории

Правитель, внушающий страх, правитель, грозный и беспощадный в глазах своих подданных, всегда считался владыкой властным. Следовать этому эталону значило ставить свое право на власть вне сомнения и вне вопроса.

Именно поэтому не философ и не поэт, а палач был столь значительной фигурой при дворе Аббасидов. Гарун аль-Рашид, герой сказок «Тысячи и одной ночи», появляется на страницах повествования непременно в сопровождении палача.

В глазах многих правителей страх, внушаемый ими, и властность были синонимами.

Как-то перед дверями кабинета Николая I в ожидании приема стояли и беседовали два его министра – военный министр Чернышев и министр финансов Вронченко. Вронченко достал было табакерку, как вдруг дверь кабинета распахнулась: на пороге стоял сам император. Вронченко, не ожидавший этого, в испуге выронил табакерку. Чернышев же, как человек более близкий к императору, при виде подобного страха позволил себе улыбнуться. Улыбка эта раздосадовала царя.

– Чему тут улыбаться? – холодно заметил он. – Это очень естественно.

Велик и страшен список злодеяний, совершенных правителями ради удержания, упрочения или расширения своей власти. Правда, со временем они проявляют все меньшую заинтересованность в том, чтобы сделать содеянное достоянием гласности. И если мы читаем, например, такой текст одного из владык: «Я захватил их жен, я привел их подданных, я вышел к их колодцам, я побил их быков, я вырвал их ячмень, я поджег его», – мы можем не сомневаться, что относится он к тем отдаленным временам, когда правители не только не стыдились подобных деяний, но даже заботились о том, чтобы описание их, высеченное на камне, запало в сердца и души многих поколений, которые придут потом.

Текст, приведенный выше, относится к царствованию фараона Сенусерта III. Но строки эти могли бы относиться к любому другому фараону и любому другому царствованию. Разве не в подобных же выражениях описывается совершенное Аменхотепом II: «Он уничтожил их, словно они не существовали, они были повержены и распростерты. Затем отправился он радостно отсюда»?

Не просто отправился, а радостно. Не так ли радовался Марк Антоний, приказав казнить Цицерона? По словам Плутарха, он приказал «отсечь ему голову и правую руку, которой оратор писал речи против него. Ему доставили эту добычу, и он глядел на нее счастливый и долго смеялся от радости».

Когда происходят казни, массовые казни, психологический механизм самосохранения побуждает человека толпы ассоциировать себя не с казнимыми, а с казнящими. Даже в гитлеровских лагерях смерти некоторые узники находили особое утешение в том, чтобы во всем подражать охранявшим их эсэсовцам, старались раздобыть и носить их знаки отличия, детали мундира и т. д. Дремлющие древние инстинкты агрессии, пробуждаясь при виде казней, незримыми эмоциональными нитями привязывали человека толпы к деспоту и тирану. Подсознательно идентифицируя себя со своим кровавым властителем, он как бы сам испытывал волнующую причастность к насилию, жестокости и власти.

Когда Иван Грозный приближался со своим войском к Новгороду, по пути его следования все было обращено в прах и смерть. В Клину, Твери, Торжке и Медыни все жители были передушены. Небывалой жестокости этой было дано тонкое византийское объяснение. Душители, выполнявшие волю царя, говорили, что это необходимо, мол, «для того, чтобы никто не знал тайны приближения царя во главе войска».

А что делал в это время народ, тот самый народ? Под колокольный звон в полутемных храмах он возносил горячие молитвы о здравии заступника, царя-батюшки.

В июле 1570 года в Москве, в Китай-городе, Иван Грозный проводил одну из своих обычных массовых казней. В течение двух часов около 200 человек были сварены живьем, распилены пополам, разрублены на части. Детей и жен казненных царь приказал утопить. И вот, когда происходило все это, царь, сам принимавший участие в казнях, обратился к толпе, возбужденно гудевшей перед помостом.

– Народ! – крикнул он. – Скажи, справедлив ли мой приговор? И народ дружными криками выразил свою поддержку царю и всему, что он делал.

– Дай бог тебе долго жить, наш батюшка-царь! – кричали из толпы.

Впрочем, это были зрители. А сами казнимые?

Боярин, посаженный царем на кол, умирая в нечеловеческих муках, кричал:

– Боже, помоги царю! Боже, даруй царю счастье и спасение! Многие ломали голову над этой психологической загадкой. Говоря об удивительной популярности у народа такого жестокого правителя, как Иван Грозный, Адам Мицкевич высказал как-то мнение, что простой народ вообще питает склонность к свирепости как к проявлению силы и боготворит насилие. Вот почему, по его мнению, подданные Ивана Грозного и даже семьи его бесчисленных жертв так горевали, когда он умер. Этим же механизмом сознания объясняют горячую любовь народную к другим владыкам, заслужившим эту любовь посредством массовых убийств и казней. Таким кумиром толпы был прославившийся своей нечеловеческой жестокостью Нерон.