Закрытые страницы истории

Тень покушений столь неотступно следовала за каждым шагом российских императоров, что, даже когда случались происшествия, не имевшие отношения к ним, они воспринимались как попытки очередного цареубийства. Когда в январе 1905 года во время торжественного салюта одно из орудий сделало боевой выстрел, от которого пострадало ближайшее окружение Николая II, все были уверены — это очередное покушение. Правда, потом выяснилось, что злого умысла в этом не было. Но страх не стал от этого меньше. Как-то, когда царю случилось плавать на своей яхте, Столыпин стал категорически настаивать, чтобы он какое-то время не возвращался в Петергоф, так как ожидалось покушение. Из этих же опасений царь целых шесть лет не смел переступить порога театра.

Императоры всходили на престол. Они старели, они умирали. Но над теми, кто покушался на них, — над всеми этими студентами, социалистами, метателями бомб — бессильны были, казалось, и возраст, и время. Юноши, поднимавшиеся на эшафот при Александре II, были тех же лет, что и те, которые потом готовили покушения на его сына. А когда десятилетия спустя другие молодые люди на тайных сходках договаривались об убийстве Николая II, казалось, это были их же одногодки и братья. В неуничтожимости этих молодых людей, беспрерывно умышлявших Цареубийство, было что-то, что делало борьбу против них безнадежной.

Страх перестал быть качеством благоприобретенным, это чувство стало врожденным, передававшимся по наследству вместе с властью. Николай I признавался в своих записках, что господствующим чувством, которое он испытывал в детстве, было чувство страха. Он не знал еще, чего именно следует бояться, поэтому боялся всего. Боялся наказания, боялся фейерверков, смертельно боялся пушечной пальбы. Как-то, услышав ружейный салют, он так испугался, что спрятался, и придворные долго не могли найти его. Позднее, будучи уже в годах, он так же панически боялся пожара. Едва увидев огонь или ощутив запах дыма, он бледнел и чувствовал сердцебиение. От кого из своих самодержавных предков унаследовал он это всеобъемлющее чувство страха? От своего отца, деда? Страх этот — чувство неведомой подстерегающей опасности — был знаком и Александру I, которому случалось отменять военные смотры из опасения получить на плацу выстрел в спину. И императрице Екатерине II, которой пришлось сослать в Сибирь унтер-офицера Оловянишникова вместе с двенадцатью гренадерами за то, что они «умышляли на ее жизнь». А еще раньше тот же страх не раз до краев наполнял сердце Петра I. Никакие годы не могли заставить его забыть те несколько минут, которые провел он, десятилетний мальчик, стоя на крыльце перед толпой разъяренных стрельцов. Это он, будущий герой Полтавы, победитель шведов, едва заслышав, что стрельцы умышляют на его жизнь, ночью, в чем был, верхом на коне спасается в ближний лес и прячется там, пока верные люди не находят его. «Злодеи наши Фетка Шакловитой с товарищами умышляли с иными ворами о убийстве над нашим и матери нашей здоровьем, и в том по розыску и с пытки винились», — писал Петр в одном из писем.

А о скольких попытках умертвить его нам неизвестно, о скольких покушениях знали лишь ближайшие люди из окружения Петра! «Если бы когда-нибудь случилось философу разбирать архив тайных дел его, — писал один из приближенных Петра I, — он вострепетал бы от ужаса, что соделывалось против сего монарха».

В галерее трагических фигур правителей и владык среди людей, облаченных в императорские мантии, сюртуки государственных деятелей или мундиры диктаторов, не сразу можно заметить человека среднего роста в треугольной шляпе, в форме одного из голштинских полков. Это российский император Павел. У него суетливые движения, в которых нет ничего царственного, мелкие черты лица, которым он постоянно, но безуспешно пытается придать выражение властности. Он чувствует себя как актер, которого вытолкнули вдруг на сцену и заставили играть в чужой и ненавистной ему пьесе. В пьесе, где последний акт венчает непременное убийство.

Естественный для правителя страх насильственной смерти усиливался у Павла предчувствием того конца, который в действительности постиг его. По словам французского дипломата тех лет, «история всех царей, низложенных с престола или убитых, была для него мыслью, неотступно преследовавшей его и ни на минуту не покидавшей его. Эти воспоминания, возвращавшиеся, словно привидение, которое беспрестанно преследовало его, сбивали его ум и затмевали его разум… Печальная судьба его отца пугала его, он постоянно думал о ней, это была его господствующая мысль».