Только часа через два Прутков наткнулся снова на номер телефона, записанный в настольный ежедневник, и решил все-таки позвонить. После первого же гудка в телефонной трубке раздался властный голос: «Представьтесь», — и так это слово было произнесено, что ослушаться не посмел. Назвав себя по всей форме, так и не осмелившись спросить, с кем говорит, он изложил суть дела, ответил на вопрос, как выглядит доставленный, и услышал: «Сейчас к вам подъедут». Минут через пятнадцать вошли двое в штатском, но такого вида и выправки, что сомневаться в их принадлежности к грозной службе не приходилось. Впрочем, тут же они эту свою принадлежность и подтвердили, предъявив удостоверения в красных кожаных обложках. Через минуту ворвался в отделение и начальник, подполковник, позже и генерал, начальник областного управления, приехал. Сержантов, в наручниках, увезли, Пруткову велели писать рапорт обо всем происшедшем.
Днем капитана взывали в отдел кадров того ведомства, где он служил, и кричали так, что даже слова разобрать было сложно. Хотя понял капитан из матерного, в основном, крика, что на этом, в лучшем случае, карьера его закончена. Что ждет его в случае худшем, и думать было страшно.
Что и говорить, все могло закончиться для Пруткова весьма скверно, не окажись в ту пору с инспекторской проверкой в Термезе подполковник Мингажев. Возглавлял он тогда инспекцию личного состава, которую сами менты с опаской, но и не без сарказма называли «гестапо». Чем-то главного «гестаповца» капитан заинтересовал, беседа их длилась больше часа, продолжалась бы, наверное, и дольше, но столичный подполковник спешил в аэропорт. Капитан его провожал, не позволив к чемодану даже притронуться, и самолично занес багаж в самолет, благо служебное (пока еще служебное!) положение позволяло.
Через неделю капитан милиции Андрей Михайлович Прутков убыл в распоряжение отдела кадров управления внутренних дел необозримого сибирского края, на территории которого могли разместиться Бельгия, Франция и сколько-то там Швейцарий. После этого никто никогда о капитане ничего не слышал. И понятное дело, что никому и невдомек было, что отправился капитан не в сибирскую ссылку, а долетел только до ближайшего от Термеза крупного города, откуда прямиком отправился в белокаменную столицу.
Мингажев, беседуя с капитаном Прутковым, безошибочно определил главное — никаких моральных устоев для этого человека не существует. Он будет выполнять приказ, не задумываясь ни о чем, кроме того, что приказ должен быть выполнен. А уж какими средствами и какой ценой — значения не имеет.
***
Именно Андрей Михайлович Прутков, ставший к тому времени подполковником, хотя как выглядит милицейская форма давно уж позабыл, ждал сейчас на конспиративной квартире своего шефа и благодетеля — генерала Мингажева. За все эти годы, Марат Дамирович, сделавший головокружительную карьеру, ни разу не пожалел о своем выборе. Генерал не ошибся — Прутков служил не родине, не системе; не задумываясь о таких «глупостях», как данная когда-то присяга, честь и совесть, он служил одному человеку. Служил верой и правдой, если, конечно, в действиях мерзавца и негодяя может быть хоть какая-то правда.
***
Тем поздним осенним вечером, возвратившись после аудиенции с Патроном, генерал посвятил клеврета во все подробности своего коварного замысла.
— Хотят Аникеева — получат Аникеева. С ним почти все ясно, детали отработаешь. Кстати, пока не забыл: уточни, чем он так сумел насолить нашей уважаемой Екатерине Всеволодовне. Насколько я знаю, на самоубийцу этот деятель не похож, встать попрек дороги у Заклунной — надо совсем больным быть, Катька-стакан обидчиков не прощает, — при своем верном подручном генерал в выражениях не стеснялся и «эзоповым языком» себя не обременял. — Но это все детали, вернее сказать, шаги, которые нас должны привести к главной цели, — и Мингажев многозначительно произнес: — Михей…
Открыл стоящий на комоде сигарный ящик, достал оттуда сигару, качеством ничуть не уступающую той, что недавно курил влиятельный хозяин загородного дома, умело ее обрезал и раскурил (а ведь утверждал хитрец, что в сигарах ничего не смыслит!) и повторил произнесенное не далее как пару часов назад: — В порошок сотру! И имей ввиду, Прутик, — каким-то неведомым, одному ему известным образом узнал он юношеское прозвище Пруткова и никак иначе его с тех пор не называл, — никаких других заданий, пока с этим не справишься, у тебя нет.
***
…Со школьной поры была Катюша Заклунная всеобщей любимицей. В лучшей ученице класса не чаяли души учителя, певунью и выдумщицу обожали подружки. В старших классах — комсорг школы, в институте — секретарь комсомольского бюро с первого же курса. Вот только прозвище у комсорга и активистки подкачало, хотя сама в том и виновата. На студенческих посиделках, или собравшись у костра всем стройотрядом, она звонче всех кричала: «Никаких рюмок, бокалов и фужеров. Оружие пролетариата — камень, посуда комсомольца — стакан». Так и пошла по столбовой жизненной дороге Катька-стакан.