Закон парных случаев

Ясно. Клавдия Хомякова, выходит, родная бабушкина сестра. Впрочем, абсолютно ничего не объясняет. У мамы тоже была сестра. Та самая Настя. «Совсем забыл, на днях случайно встретил на улице Настеньку», - писал о ней в письме знакомый моему деду. И в ее случайно сохранившейся записке тоже, выходит, нет ничего странного. Но что с ней случилось? И как связано с ее смертью то, что мама была под следствием?

Догадки одна страшнее другой, отпихивая друг друга, ломились ко мне в голову. Нет, все потом. Не сейчас.

- Пожалуйста, расскажите мне хоть что-нибудь о нашей семье, - попросил я Булыгу, изо всех сил пытаясь взять себя в руки и успокоиться. – Я, честное слово, вообще ничего не знаю. Мы с родителями уехали в Чехию, когда мне было два года. И только сейчас впервые приехали. На бабушкины похороны. Мои родители с тех пор с бабушкой не общались. И ничего мне не рассказывали – ни о ней, ни о других.

- Почему? – в недоумении оттопырил губу Булыга.

- Я не знаю! – простонал я и обхватил голову руками.

- Марк, я ничего не понимаю. И чувствую себя дураком.

- Я тоже.

- «Я тоже»… - передразнил он меня. – Я, кстати, тоже твой родственник. Только очень дальний. Даже не скажу, кем ты мне приходишься. Каким-то многоюродным внуком, наверно. Моя мать и отец Ники, твой прадедушка Аркадий, были братом и сестрой по отцу. Это называется единокровные брат и сестра. Они не очень-то друг друга любили, скорее наоборот. Ну, оно и понятно. Дед – мой дед – бросил семью, женился на другой женщине. А вот мы с Никой дружили, несмотря на разницу в возрасте. Мне нравилось с ней играть. Я ее водил в зоопарк, в цирк, подарки покупал. Мне было двадцать, а ей четыре года, и меня принимали за ее отца. Надо же, говорили, какой молодой папа. А мне нравилось. Я ведь поздно женился, в тридцать два года. Все никак не мог найти женщину, с которой… - Булыга махнул рукой. – Но нашел все-таки. Думал, на всю жизнь. А она вот меня оставила, моя Алла Алексеевна. Умерла зимой. Ну да ладно…

Он вздохнул тяжело, вытер тыльной стороной ладони слезящиеся глаза, шумно отпил чаю.

- Я думаю, Ника даже в меня влюблена была немножечко. Уже потом, когда подросла. Но я, конечно, ее всерьез никогда не воспринимал. Только как сестричку.

Я потряс головой, отгоняя назойливое дежавю.

- Ты пей чай-то, пей. Пряники вот бери. Клюквенные. У вас там, небось, в Чехии вашей, и клюквы нет. Ну так вот. Я на Аллочке женился, Ника подросла, за Гришу замуж вышла. Тут уж реже видеться стали. У меня сын родился, у нее сначала Оля, потом Настя. Ну, не так сразу, у них разница была четыре года, у Оли с Настей. Да и вообще… Алле Ника не очень нравилась, да и мы с Гришей как-то общего языка не нашли. В основном перезванивались. И я так думаю, Марк, тебе не стоит маме об этом нашем с тобой разговоре рассказывать, наверно.

Я посмотрел на него растерянно. Ничего себе! А мне-то показалось, что дедок если и не в абсолютном маразме, то близко к тому. Выходит, ошибся.

- Да, вы правы, Валентин…

- Петрович. Лучше просто дед Валя. У меня ж внуки такие, как ты.

- Вы правы, лучше ей об этом ничего не знать. Не думаю, что ей бы это понравилось.

Я не знал, рассказать ли ему о том, что мама в больнице, о смерти отца, и решил, что не стоит.

- Оленька, мама твоя, всегда была такой… очень властной. Не хочу ничего плохого сказать, она девочка хорошая была, умненькая, но… Настеньку держала в ежовых рукавицах. Ника с Гришей работали много, а Оля, как подросла, за сестрой следила. И так это… жестко следила. Особенно как постарше стали. Ника-то этому только рада была: мол, старшая и сама с глызду не съедет, и младшей не даст. А вот Гриша, кажется, беспокоился, не очень ему это нравилось. А Настенька такая была, тихая, как мышка. Ласковая. А Олю она, по-моему, просто боялась.

Мама? Властная? Жесткая?

Я покачал головой. Если она и была такой, то потом сильно изменилась. Хотя… Нет, пожалуй, и правда проглядывало в ней что-то такое… диктаторское. Хорошо замаскированное, но проглядывало. Как ни печально это говорить о собственной матери. Но чего стоили одни только наши с ней походы в церковь!

«Ты же в храме Божьем, Мартин. Встань ровно. Прекрати вертеться. Ты должен стоять смирно и молиться. Устали ноги? Ничего, потерпишь. Иначе в аду придется еще и не то терпеть. А теперь иди на исповедь. Ну и что, что в прошлое воскресенье был? Или ты всю эту неделю не грешил? Наверно, ты вдруг стал святым? Нет? Тогда иди и кайся!».

- Надо же, умерла Настенька, - Булыга – ну не мог я называть его дедом Валей – качал головой, как китайский болванчик. У крестной был такой, фарфоровый, мы с Ванькой когда-то мучили его, пока не разбили. – А от чего? Ах да, Марк, ты же сказал, что не знаешь. Странно это все. Странно. Особенно странно, что Ника не позвонила, не сказала. Как-то это даже… нехорошо. Некрасиво. Она ведь знала, как я любил Настеньку. Я их обеих любил – и Настеньку, и Оленьку. Я знал, что они с Гришей за границей. Думал, приедут – она позвонит. А потом Гришу на улице встретил. Вернее, увидел. Он прошел мимо, не поздоровался. Хмурый такой.