Закон палаты

— Не я, — сказал Севка, невольно оглянувшись на Костю.

Но Костя словно ничего не слыхал, перебирал на груди завязки от фиксатора.

— А кто же? — но унималась Изабелла.

— Все.

— То эсть как всэ? — взревел, будто раненый зверь, Ашот. — Раскассируем, нэмэдленно раскассируем по другим палатам!

Угрозой выписки ребят было не напугать, всем хотелось уйти из санатория, лишь бы домой взяли. Но раскассировать — хуже наказания не придумаешь. Месяцами, годами привыкаешь к соседям по палате, ссоришься и миришься, с одним дружишь, с другим воюешь, но все свои. А тут — снова среди чужих, опять новичок, всеми обижаемый и бесправный; это как второй раз в больничные стены угодить.

— Пора раскассировать, — снова вступила Ольга Константиновна. — Я ведь вам и раньше, Ашот Григорьевич, докладывала. Это палата хулиганов… Фашиствующие дети… Вот Ганшин…

— Сами вы фашиствующие! — вдруг выкрикнул с отчаянным всхлипом Ганшин.

— Вы слышали? — взвилась Ольга Константиновна. Она оставила свой ровный врачебный тон. — Нет, вы когда-нибудь слышали что-либо подобное? Ты ведь не меня, Ганшин, оскорбил. Ты Ашота Григорьевича, здесь присутствующего, оскорбил. А знаешь, что значит оскорбить директора санатория? Ему эту работу поручил наркомат. Выходит, ты с товарищем Митиревым, наркомом здравоохранения, не посчитался… А если ты наркома оскорбил, ты отдаёшь себе отчёт, на кого ты замахнулся? Наркома товарищ Сталин назначил…

Ганшин готов был заплакать.

— Ну, Ольга Константиновна, это, пожалуй, преувеличение будет, — вмешался Ашот.

Ольга Константиновна сконфузилась, сняла очки и стала их медленно протирать полой халата. Наступила неловкая пауза.

— Хорошо. Попробуем разобраться спокойно, — опять вступила Изабелла. — Кто у вас был главарь? Ганшин, наверное? Он всегда заводила озорства.

Хитрая всё же Изабелла, на обычное озорство повернула. Только зря она Севку подозревает — всё же взрослые глуповаты…

— Ну, так мы ждём, кто же? — повторила Изабелла. — Ганшин?

— Нет, — сказал Жаба.

— Значит, ты, Жабин? — снова насела Ольга Константиновна.

— Нет.

— Тогда кто же?

— Костя, — еле слышно проговорил Жаба.

Белые халаты разом повернулись в сторону Костиной постели.

— Костя, ты слышал, что сказал Юра? — проговорила Изабелла. — Говори, ты придумал этот кошмарный побег?

Костя страдальчески замигал белёсыми ресницами и провёл рукой по лбу, будто желал вспомнить что-то.

— Он сам первый на окно полез. И Гришка.

Поливанова Костя почему-то не захотел назвать.

Пробовали расспрашивать Гришку, с какой целью он вставал, но тот только тупо глядел на вопрошавших и отвечал: «Не знаю». Сонные глаза его выражали такое каменное равнодушие ко всему на свете, что можно было и вправду поверить, что он тут ни при чём.

Изабелла снова взялась за Костю.

— Позволь, Митрохин, ты старший в палате, отличник учёбы и не имеешь права лгать. Скажи сейчас при всех: «Честное пионерское…»

— Честное пионерское — не я… — пробубнил Костя. — Я только немножко… помогал…

Изабелла облегчённо вздохнула и отстала от него.

«Ну, Коська! Теперь как пить дать всё на Жабу и Гришку свалят», — подумал Поливанов. А сказать правду — нельзя. Едва взрослые за дверь, заорут все: предатель.

…Предатель! Давнее детское воспоминание всплыло в памяти Поливанова… Глинищевский переулок, просторный двор, жара, лето. До войны ещё далеко, он совсем-совсем здоров и носится в коротких штанишках с ребятами, не успевшими разъехаться на дачи. Только недавно он переехал с родителями в этот высокий новый дом, построенный на месте разрушенного монастыря. Во дворе ещё доживают свой век «красные домики» (в них когда-то обитали монахи), два облупившихся карминного цвета строения, с выбитыми стёклами, провалившимися полами, обрушившейся лестницей. Здесь давно ни души, но на чердаке ещё стоит ободранный овальный стол, плетёный стул с продавленным сиденьем, а на столе почему-то ваза с крашеными перьями для дамских шляпок: то-то радость мальчишкам! «Красные домики» и были крепостью белых, осаждаемой войском Юры Данилевского.

Не было тогда для Игоря во всём свете, исключая разве маму с отцом, человека умнее, смелее и увлекательнее, чем Юра Данилевский. Он повторял всякое Юрино движение, бегал за ним собачонкой, и Юра великодушно принимал его добровольную преданность. Старшие ребята не брали его в игру, для них он был неуклюж и мал, а Юра позволил ему быть своим ординарцем.