Закон ответного удара

Болело все – голова, тело, мысли… Даже мысли, потому что он знал хорошо, что такое для советского офицера в десантной форме попасть в плен к моджахедам. Он лежал не связанный, но не способный встать и даже пошевелиться, смотрел в стеклянный фонарь в крыше и пытался вспомнить, кто и что рассказывал ему про эти дома. Мысли путались, срывались, как рыба с крючка, цеплялись снова, но уже другие, с другой стороны, и снова срывались. Мысли были больные, мучительные, более мучительные, чем физическая боль. Прыгали, терялись и находились вновь. Но они почему-то постоянно возвращались сюда, к дому. Кто-то рассказывал, кто-то рассказывал… Сам человек почему-то не вспоминался, но вот слова его о каком-то постбактрианском стиле, о том, что дома такие, похожие изнутри на греческие амфитеатры, стали строить после того, как Александр Македонский по пути в Индию покорил Бактрию и оставил здесь часть своего войска, – это вспомнилось…

А потом вдруг вспомнилось и все остальное… Во время рейда они должны были выйти к месту квартирования артиллерийского дивизиона в таком же вот горном кишлаке. Дивизион артиллерийским огнем держал под контролем хорошо пристрелянную дорогу в ущелье. Неладное почувствовали уже на подходе. Дальше – часовых не обнаружили. Опять неладно… Сохно со своими парнями пошел вперед. Потом пошли и остальные. В кишлаке не было даже мирных жителей. Дивизион же был полностью уничтожен. И никто не позаботился убрать трупы с улицы. А потом сержант позвал Макарова. Показал. Такой же дом. В доме расположен был полевой госпиталь. Там раненым и врачам, захваченным врасплох, безоружным, просто отрезали головы. Одному за другим. А они лежали и ждали своей очереди, не имея сил постоять за себя… Отрезали полностью и клали рядом с телом. Аккуратно клали, тщательно, чтобы сами головы потом ненароком не перепутать. И все это было свежим, кровь на досках была яркой и еще не свернулась. И тогда отдельная мобильная группа, не задерживаясь и отложив на потом похороны, ушла в преследование. Отряд моджахедов оказался такой же численности, но не такой степени подготовленности. Был короткий и яростный бой, быстро вошли в рукопашную. Злость после увиденного кипела и клокотала в душах так, что в плен не брали даже тех, кто бросал оружие и падал на землю, стлался, прося о милосердии… А потом долго вспоминался этот госпиталь-морг и на следующем привале рассказы солдата, бывшего студента Душанбинского университета, о домах в постбактрианском стиле…

…Скрип двери и полоса яркого, наотмашь ударившего сбоку света. Кто-то вошел в дом. Слава среагировал, но не пожелал показать это. Лучше сначала сориентироваться, понять ситуацию, и только потом пусть видят, что ты жив и соображаешь.

Вошедших было несколько человек. Разговаривали по-своему. Обращались, похоже, к одному, а он изредка отвечал односложными, мягкими фразами. Убедительными фразами.

Подошли ближе, продолжая разговаривать.

Вот вперед выступил один, встал вплотную, горной вершиной возвышаясь над лежащим. Опять вспомнилась картина – госпиталь-морг – и не захотелось так же распроститься с жизнью, так же беспомощно, как и те раненые. Ну, хотя бы ногами пошевелить мог, так со всей скопившейся от боли злостью пнул бы подошедшего. Хоть таким малозначительным ударом – пусть мальчишество! – постоял бы за себя. Но ноги не шевелились, так же как и руки. Только глазами водить можно было. И смотреть в небо сквозь фонарь потолка опостылело. Он не боится смерти, он – капитан Макаров – не боится даже пыток и мучений. И что бы они ни делали, они ни звука от него не услышат, ни стона… Хрен вам!

И он посмотрел прямо в глаза подошедшему. Со зрением, черт его совсем возьми, что-то стало… Сразу сфокусировать взгляд после долгого рассматривания неба сквозь пыльный потолочный фонарь Слава не мог. А когда все же взгляд его с болью, с натугой собрался, когда сконцентрировался и связался с мыслью, он понял, что над ним стоит Нурали.

– Капитан, – на отвратительно плохом русском языке, совсем не так, как накануне, обратился Нурали к Славе, как к человеку совершенно постороннему, едва знакомому, но в то же время в его голосе чувствовались и восточная мудрость, и понимание, сопереживание физической и, может быть, нравственной боли, – я выпросил вашу жизнь у командира Ахмат-Саида. Мне было интересно беседовать с вами там, у костра. И я хотел бы продолжить беседу. Я хотел бы долго с вами беседовать. Если вы не против…

Затуманенный мозг Славы долго концентрировался на мысли. И одновременно совершенно другим каким-то умом, другой стороной сознания он слышал и понимал, что рядом стоят еще чужие и злобные люди, и кто-то еще там же, с ними рядом, стоит и говорит, переводит русские слова Нурали этим другим. А они слушают и одобрительно кивают. Слава словно бы видел, как они кивают, хотя они и стояли у него за затылком и в действительности он видеть их не мог.