Закон фронтира

Объездчики со всех сторон обступили молодого человека, с интересом присматриваясь к тому, как у него идет мыслительный процесс. Они все это уже проходили. Но к сегодняшнему дню свое имя четко осознал только один из них — Костя. Цыган стал Цыганом потому что считал, что он — цыган. Масть у него была вполне соответствующая, и говорил он с легким акцентом. Большой вообще не помнил из прошлой жизни ничегошеньки, и Сан Сеич так и не смог ему толком помочь. А Белый просто ничего вспоминать не хотел. По мнению Сан Сеича, у него окопался в сознании какой-то очень мощный блок. Видимо, Белому в подростковом возрасте пришлось несладко.

— Неужели я был каким-то Жоржем или Гошей? — бормотал молодой человек. — Ну, Егор, в крайнем случае. Только на Егора я не тяну. Егор — это был Чкалов. А я кто? Джордж? Гога?! Тьфу… Гадость какая.

— Гога-то чем тебя обидел? — спросил Цыган. — Вполне серьезное имя.

— Не монтируется, — помотал головой молодой человек, глядя себе под ноги.

— А фамилия Дымов вам ничего не говорит? — осторожно поинтересовался Сан Сеич.

— Час от часу не легче… — сокрушенно резюмировал молодой человек. Похоже, он совсем упал духом. Костя потихоньку снял с гвоздя автомат. По его опыту вслед за такими минутами депрессии у опасных людей возникали позывы стрелять направо и налево.

— Да не бойся ты, — сказал ему Георгий Дымов, убитый горем человек. — Я тебя уже простил.

— Думаю, мы все сможем поправить, — утешил его Сан Сеич. — Ну, если не все, то многое. У мальчиков были такие же проблемы еще пару месяцев назад. Но сейчас они адаптировались, и довольно быстро восстанавливают память.

— Спасибо, доктор! — произнес Георгий весьма саркастически. — Мне вспоминать нечего. Я и так все помню. Кроме сущей ерунды — кто я, чем занимался, где жил, и все такое прочее. Ничего личного, понимаете? Ни-че-го. Георгий… Н-да. И Дымов — тоже не лучше. Эх… Вы психолог, Сан Сеич?

— К сожалению, нет. Я всего лишь детский психиатр.

— Почему вы живы, Сан Сеич?

— Видимо, я еще молодой, — невесело усмехнулся врач.

— Один раз я видел мальчика… Лет четырнадцати-пятнадцати, — сказал Георгий. — Давно. Под Тверью, в Кашине. Но человека старше тридцати не встречал ни разу. А я довольно много ездил по стране. Удивительная картина, доктор. Выжили только молодые и сильные. Но вот что с ними стало…

— Я знаю, — кивнул Сан Сеич. — Плохо с ними.

— Не то слово… Как вы набрали… — Георгий показал глазами на объездчиков, — этих своих ковбоев?

— Им тоже не нашлось места в новом мире.

— Заметно, — согласился Георгий. — Хорошие ребята. Вы простите меня, а? Я не хотел вам доставить неприятностей, мужики, честное слово. Это у меня условный рефлекс такой выработался. Жить очень хочется.

— Да ладно, — ответил за всех Костя. — Что ж мы, не понимаем?

— Значит, Георгий Дымов… Нет, доктор, увольте. Не мое это имя.

— Ваше, ваше.

— Откуда вы меня знаете?

— Видел по телевизору.

— Колесо мне продырявил, — ласково сказал Большой, с умилением глядя на Георгия.

— Заткнись! — Костя пнул Большого коленом в зад. Ему пришлось для этого основательно задрать ногу.

— Мог бы и голову, — огрызнулся Георгий. — Так что там про телевизор, а, Сан Сеич?

— Мне бы хотелось, чтобы вы сами вспомнили. Так будет лучше. Рискнете? Не беспокойтесь, мальчики все через это прошли и, как видите, никто не жалуется.

— Гипноз? — поморщился Георгий. — А что… Нормально. Слушайте, почему я вам так верю?

— Потому что я здесь, и я живой, — улыбнулся Сан Сеич. — Потому что со мной нормальные ребята. Такие же, как вы.

Георгий крепко сжал кулаки. По лицу его пробежала короткая судорога.

— Не такие же, — тихо произнес он. — Я научился быть жестоким. А они, похоже, нет.

* * *

Судя по всему, ранчо Сан Сеича было в прошлой жизни частным фермерским хозяйством, отлично приспособленным к автономной жизни вдали от цивилизации. Здесь имелся прекрасно оборудованный коровник, несколько загонов для мелкой скотины, конюшня, и вдоволь крестьянской утвари. Вода шла из артезианской скважины, дизельная подстанция обеспечивала ток. Это был сущий оазис в сердце вымершей земли.

— Сколько вы тут уже? — спросил Гош у Цыгана.

Его звали Гош. Он сам придумал себе это имя, когда был еще совсем мальчишкой.

— С прошлой осени, — ответил Цыган.

Струйки молока со звоном били из-под его умелых рук в оцинкованное ведро.

— Блестяще ты это делаешь, — сказал Гош. — Профессионально.

— Захочешь — научу. Такса десять баксов. Ты спрашивай, если что, не стесняйся. Никаких проблем. Я сам здесь столько всего узнал…

— Откуда ты пришел?

— Понятия не имею. Откуда-то с запада. Большого из Тулы выгнали, Белого из Серпухова. А Костя говорит, что вроде москвич, как и ты.

— Ну, выговор у него действительно московский. А вот у тебя…

— Ты с Костей помягче, ладно? Он переживает страшно. Хуже всех. Мы как-то свыклись, а ему очень больно. Он плачет чуть ли не каждый день. Забьется в угол и ревет. Прямо сердце разрывается смотреть, как его ломает.

— Я не плакал, — сказал Гош. — Давно.

Сколько он себя помнил, ему не давали плакать. Его так отчаянно пытались уничтожить, что на слезы просто не оставалось времени.