Заколоченный дом

Потом он закрывал глаза и лежал неподвижно, теребя крючковатыми пальцами байковое одеяло.

Пчеловода аккуратно два раза в неделю навещала внучка — голенастый подросток с круглыми испуганными глазами. Входила она в палату на носках, с узелком, и боязливо оглядывалась. Тихонько поставив к кровати стул, она садилась спиной к Василию Ильичу и, развязав платок, выкладывала на тумбочку банки с вареньем и медом, лепешки с творогом, печенье. Пчеловод ее спрашивал о домашних делах. Отвечала девочка торопливо, не спуская глаз с окон, и поминутно повторяла:

— Дедушка, поправляйся скорее…

После ее ухода пчеловод угощал Овсова.

— На, — говорил он, подавая лепешку, — попробуй, должно быть, вкусная… Ты не бойся. Моя болезнь не пристанет.

Василий Ильич, чтобы не обидеть больного, брал лепешку и, отломив крохотный кусочек, проглатывал его, как пилюлю. Лепешка липла к рукам и пахла подгоревшим творогом.

— Хорошая, должно быть на меду, — хвалил Василий Ильич, а потом долго под одеялом тер о простыню пальцы.

К радости Василия Ильича, сосед тоже не любил много говорить. За день они не произносили и десятка слов.

— Душно. Хуже мне. Дождь будет, — сообщал пчеловод.

— Будет, — соглашался Василий Ильич.

— Время-то… часа два…

— Не больше.

Тупое равнодушие сковало Василия Ильича. Он мог подолгу смотреть на печную конфорку. Конфорка на глазах вырастала до невероятных размеров и наконец заслоняла всю комнату. Тогда Василий Ильич переводил взгляд на ржавый подтек в углу. Он представлялся узором, который на глазах принимал все новые и новые формы: Василий Ильич то отыскивал в нем сходство с головой человека, то пририсовывал к нему целую картину. Если в это время приходила Марья Антоновна, Василий Ильич сердился. Марья Антоновна садилась в ногах и, по обыкновению, жаловалась, что она измучилась в Лукашах и что ей смотреть на все тошно. Василий Ильич, не слушая жену, смотрел в угол на подтек. И как-то однажды сказал:

— Так не годится… Надо ту сторону подзагнуть и пустить вниз пару витков…

— Василий, что с тобой? — испугалась Овсова.

— А так, ничего, — ответил Василий Ильич. — Скоро ты домой пойдешь?

Не обрадовался Василий Ильич, когда жена сообщила, что их дом отстояли. Он поморщился, как от боли, и безразлично сказал:

— Отстояли? Как же это?

Марья Антоновна стала подробно рассказывать, но Василий Ильич остановил ее:

— Ладно. Поправь под боком постель… Давит что-то.

Овсов выздоравливал. Теперь он все больше и горше думал. До рассвета он лежал с открытыми глазами и беззвучно шептал: «Как жить?.. Как жить?..»

Думы сменялись длинными и странными снами. Один из них запомнился Василию Ильичу… Он видел реку, вода в ней была черная, а по берегам стояли высокие белоствольные березы. Их раскидистые густые кроны заслоняли солнце, а сильные корни, как лапы огромной хищной птицы, крепко цеплялись за каменистый грунт. Василий Ильич, идя по берегу, увидел повисшую над водой березу. Своими искривленными толстыми суками она обхватила два соседних дерева и качалась между ними, купая в воде длинные корни. Обрывистый выступ, на котором стояло дерево, по-видимому, срыла в половодье льдина, но березу утащить не смогла. Береза еще жила, только листья у нее были вялые, как у ошпаренного банного веника. Василий Ильич долго находился под впечатлением этого сна.

Незадолго до выхода из больницы Овсова навестил Масленкин. Василий Ильич в сером фланелевом халате бродил по больничному парку — так называли здесь рощицу с двумя десятками кленов и лип. Василий Ильич присел на скамейку около клумбы, на которой уже отцветала лиловая гвоздика и начинали распускаться желтые георгины. Он не заметил, как подошел Масленкин.

— Наше вашим, — поздоровался Сашок и подсел к Овсову. Одет он был в синий костюм. Пиджак так плотно обтягивал плечи, что Сашок, боясь, как бы он не затрещал и не расползся по швам, сидел прямо, опустив руки, как перед фотографом. Зато брюки были слишком длинны, и чтобы они не волочились, Сашок подвернул их внизу и заколол булавками.

— Эхма! — Сашок снял кепку. — Жарко-то как.

— Погода сухая. С уборкой как? — спросил Василий Ильич.

— Убираем. — Сашок помахал кепкой и повесил ее на сучок, потом вынул из кармана четвертинку.

— Завтра Спас Преображенья.

Василий Ильич усмехнулся:

— Кто рад празднику, тот накануне пьян.

— Да нет, не с чего, — вздохнул Сашок. — Да и с какой радости? Сам знаешь — горе у меня. В амбаре ютюсь с ребятишками. А какой дом был! Двух лет не прожил в нем. Ну, да что говорить, давай выпьем.

Василий Ильич сходил в палату за стаканом. Пили по очереди, закусывали луком и холодной говядиной. От водки и жары у Василия Ильича закружилась голова, тело обмякло, и приход Сашка, который и вначале был неприятен, стал невыносимо тягостным. Сашок же, наоборот, был не в меру болтлив. Он поминутно вытирал глаза и дергал Овсова за рукав халата. Говорил он бестолково — все об одном и том же — и совершенно не обижался на угрюмость Овсова.