Захарьин

Русским знаменитостям свойственно легко избаловываться, забываться и расстилать красное сукно самообожания в местах, совсем к тому не предназначенных. Это, конечно, нехорошо, но добрая половина вины может быть переложена с самой знаменитости на общество, балующее ее, позволяющее ей распускаться. У нас мало кто знает свои права и умеет их защищать; незаслуженная надменность в русском обществе всегда находит достаточно обширную почву подобострастия, на которой и развивается пышным, но ядовитым цветом. Захарьинские «капризы» были, в значительной степени, того же происхождения.

Подобострастие, каким окружен был Захарьин – на практике ли, в клинике ли, – лакейство пред ним младших жрецов науки превосходили всякое вероятие.

В угодничестве пред всесильным доктором, в лести пред ним, в пресмыкательстве иные медицинские карьеристы доходили до добровольных унижений, от каких с презрением отвернется самый покладистый чинуша петроградских канцелярий. К сожалению, нельзя не признать, что многие этим путем добились своего и «вышли в люди» под властною, хотя и оскорбительною опекою Захарьина: падали больно, но вставали здорово. И то правда, что те коллеги Захарьина по московской медицинской корпорации, которые держались по отношению к своему шефу самостоятельно и независимо, не пользовались его симпатиями и очень скоро оказывались в вольной или невольной ему оппозиции.

Захарьин высоко ценил свой труд. В последние годы его визит на дом доступен был лишь очень богатым людям; для человека среднего состояния пригласить Захарьина было равносильно только-только что не разорению… О снисходительности его к больным неимущим – святая черта покойного Боткина! – Москва что-то не слыхивала. Хотя, с другой стороны, я лично знаю случай, как он, незваный, приехал к больному Ю. Н. Говорухе-Отроку, чьи статьи он любил, – приехал только потому, что услыхал о серьезном недомогании писателя. Любопытно, что до этого своего визита Захарьин с Говорухою и знаком-то не был. Случай этот рассказывал мне сам покойный Говоруха. Состояние Захарьин оставил колоссальное – вероятно, многомиллионное: один дом его на Кузнецком мосту – огромнейший капитал!

Студенчество Захарьина не любило, чувствуя, что и Захарьин его не любит. Между молодежью и стариком-профессором уже давно не оставалось ничего общего, а в последние годы совсем «порвалась цепь великая». Молодежь была слишком откровенна, чтобы профессор не догадывался о ее охлаждении к нему, а профессор слишком горд, чтобы ухаживать за молодежью, ища в ее среде популярности. В конце концов, взаимно недовольные друг другом, и слушатели, и лектор расходились все далее и далее, выращивая неприязнь обоюдного непонимания… Отношения обострились до того, что, когда Захарьин пожертвовал 500 000 руб. на нужды церковноприходских школ, Москва объясняла это пожертвование, как сделанное «в пику» университету: вот же, мол, жертвую и я на общественные нужды, да только не вам, хотя и возился с вами всю жизнь! Вряд ли это было так. Захарьин был слишком умен, чтобы срывать свое неудовольствие на университет таким детским проявлением бесцельной злобы. Просто он верил в необходимость первоначальной школы на Руси больше, чем в насущную потребность других видов образования, и – так как считал, что церковно-приходская школа имеет больше правительственных шансов вероятия за свое распространение, чем земская, – то и пожертвовал свои деньги туда, где, думал он, они скорее приведут к практической цели.