Захар

Не тусовка и не массовка. Такая мужская (с редкими вкраплениями женского) лихая колония, летняя республика-вольница, перенесённый на Керженец филиал то ли Запорожской Сечи, то ли поезда Льва Троцкого (который, в путешествиях по родинам Прилепина, мимо нас ещё промчится).

Она проводит время весело и разнообразно, но главное – не сибаритство, а соперничество. Футбол, волейбол, армрестлинг, марафоны в парной с вениками, в поедании оранжевых варёных раков и жареного мяса, в умении приготовить уху на всю толпу из одного бершика и магазинной сёмги в вакуумной упаковке. Дискуссии – реже о путях русской словесности, чаще – на предмет установления лучшего альбома русского рока. Выпивание бутылок и всевозможные батлы – не только в чтении рэпа, но, например, в рассказывании анекдотов и африканских плясках под электрогитары.

…У меня это был первый приезд, я не догадывался, что именины – только повод для сборов, а литература на Керженце – вид неолимпийский. За новорождённого следовало произнести тост, и я его заготовил – витиеватый, литературный, с авторитетами, предшественниками и преемственностью.

В Дзержинске родился 22 февраля 1943-го, в дни эха от Сталинградской победы, Эдуард Лимонов, в этой символической точке промышленного советского городка они с Захаром встретились впервые, чтобы пересекаться в дальнейшем, идя параллельным курсом по литературе, земле и политике.

Следующая аналогия – с Максимом Горьк им – напрашивалась сама собой.

Вот только Прилепин Горького не слишком жаловал – так всегда бывает со слишком близко подобравшейся к тебе исторической аналогией. Успевший за свой небольшой (десять лет, если юбилейно) литературный век написать – подробно, сильно, парадоксально и ярко – о десятках писателей и поэтов, классиках бесспорных и полузабытых, товарищах, оппонентах и пр., – Захар эдакую глыбу Горького почти не упоминал. Пока не возникла необходимость – для биографии Леонида Леонова в серии ЖЗЛ.

В Прилепине действительно немало от Горького, сходство совершенно не исчерпывается так присущим обоим пафосом строительства жизни – для себя и остальных – и сюжетными линиями романа «Санькя».

Даже если отбросить происхождение и жизненную трудную школу, Горький сделался де-факто писателем на Кавказе, так и тифлисская газета называлась, где был опубликован «Макар Чудра» в 1892 году – «Кавказ»; Захар – на кавказском материале, роман «Патологии».

А охват и направление интересов, литературная универсальность, отчётливо левые политические симпатии? Почвенность, даже скорее – подпочвенность.

Обоюдный, на высоком градусе, торч на двух родственных темах – русской революции и русских сектах (в случае Прилепина, наверное, надо говорить шире – о русской народной вере).

Яркое начало, общая география – Нижний.

Много общего даже в синтаксисе и интонации («Море – смеялось», знаменитый зачин «Мальвы»; «Сердце отсутствовало» – первая фраза «Греха»). Особенно в публицистике.

Следующим пунктом у меня должен был идти Николай Клюев, написавший хлыстовскую азбуку коммунизма:

Есть в Ленине керженский дух,
Игуменский окрик в декретах,
Как будто истоки разрух
Он ищет в «Поморских ответах».

Но память буксовала, зашевелилось в ней совсем даже неуместное и непотребное, обращённое к любовнику, «я солнечно брадат, розоух и нежен». Клюева я думал свернуть скорее, чтобы перейти к Голикову Аркадию из Арзамаса, юному всаднику, взявшему псевдоним Гайдар, под которым были написаны великолепные повести о звоне копыт и сабель, синих звёздах и детях – красных ангелах, но…

Естественно, произнося тост, был я не столь подробен и строен, и в застольный хронометраж, в общем, укладывался, и приготовил на горький десерт ещё и протопопа Аввакума, последователи которого в керженецких лесах и скитах прятали рукописное наследие первого русского сатирика – «черви в ваших душах кипят!». Однако уже на горьковской стадии застольцы явно заскучали, а Прилепин вернул стопку с водкой (не расплескав) на стол, как когда-то Путин в Чечне, и едва не рявкнул:

– Что за х…я!.. Я не горьковский, я – рязанский!

И сверкнул синими глазами. И комары, неторопливо объедавшие наши голые спины, взметнулись стайкой вверх, и товарищи, выпив, одобрительно загудели.

Не обсуждая некорректный тост, а выявляя собственные рязанские корни, нащупывая голосами её – корневую Родину.

И сила этого импульса была столь велика, что я немедленно припомнил рассказы, обрывочные и слоистые, покойной бабушки Елены Антоновны о том, что дед мой, военный фельдшер, ушедший на войну в первые дни и погибший в декабре 41-го под Вязьмой, родом был из рязанского Ряжска и перебрался в Москву в начале тридцатых…

Иногда я тешу себя мыслью, что рязанский витязь Евпатий Коловрат был прародителем всех Колобродовых – и подмосковных, и тульских, и казаков – живших в низовьях Дона…