Загадка старого клоуна

Посредине базара высилась обшарпанная, облупленная церковь с пятью, наверно, когда позолоченными, а теперь потемневшими, облезлыми маковками и квадратной под островерхой ребристой крышей, звонницей (Наверно, это та самая Железная церковь, о которой вспоминал Чак.). А возле неё в беспорядке теснились сбитые из досок какие-то грубо сколоченные ларьки, прилавки с навесами и без них, лавки и сарайчики.

Всё вокруг галдело, кричало, визжало, торговалось, ссорилось, ругалось, зазывало, приглашало, расхваливало на все лады свой товар.

— Кому сало? Кому сало?

— Огурчики! Огурчики! Помидорчики! Лучшие на всем базаре! Лучшие на всем базаре!

— Капуста! Капуста!

— А кто забыл петрушку? Кто забыл?

— Только у меня! Только у меня! Специи-пряности, заморские травы для любой приправы!

— Кому рубец? Кому рубец? Навались, у кого деньги завелись!

И среди всего этого крикливого многоголосия тоненький детский голосок:

— Кому воды холодной? Кому воды холодной?

Черный перепачканный мальчик, отставив руку, в которой держит кружку, аж сгибается под тяжестью большого ведра. В ведре плавала квадратная дощечка, чтобы не расплескалась вода.

— Пара гипсовых венер! Пара гипсовых венер! Одна — Наполеон! Вторая — Архимед! — выкрикивает лохматый парень, держа в руках небрежно сделанные статуэтки. Где Наполеон, Где Архимед, разобраться было невозможно.

А вон целое представление.

Лысый дядечка, театрально размахивая руками,

— Вас пригласили в пристойный дом. У вас прекрасное настроение. Вы в новом костюме. Вы чувствуете себя парижским денди. Вы заливаетесь соловьём, ухаживая за дамами. И вдруг — о ужас! кошмар, о боже правый! — неосторожным жестом руки дама слева от вас переворачивает на вас тарелку с борщом. О, неба херувимы! Страшные пятна покрыты пиджак, и брюки, и жилет! Ай-ай-ай! Теперь ваш костюм ни носить, ни пропить, ни продать, ни проиграть, ни заложить в ломбард. Вы несчастны!.. Но… Не впадайте в панику! Вы покупаете у меня чудодейственную пасту «Универсал». Несколько минут и — о чудо! — пятна исчезают. Ваш костюм снова новый Теперь его снова можно и носить, и пропить, и продать, и проиграть, и заложить в ломбард. Вы снова парижский денди. И снова заливаетесь соловьем, ухаживая за дамами. Счастье вернулось к вам. Смотрите! Я демонстрирую это чудо на ваших глазах! О! — Он заляпал полу своего армяка чем-то черным, тут же потер её «Универсалом» — и пятно исчезло. А когда на него обращали внимание, он внезапно, будто ненароком, заляпывал сюртук какому-нибудь прохожему, громко вскрикивал: «Ах, пардон, пардон! Я сейчас!» — и сразу же выводил пятно.

Меня так увлекло все это, что я забыл про Чака. И только тогда, когда его рука легко сжала мою, я обернулся. За руку меня держал худощавый мальчик одного со мной возраста в гимназической, немного большой для него формы, в гимназической фуражке, что наезжала ему на ужин. Я сразу узнал его — по глазам, по улыбке и родинке на верхней губе. Хотя очень чудно было смотреть на мальчика, моего однолетку, который только что, минуту назад был дедушкой.

Он еще раз легко сжал мою руку, едва заметно кивнул, отпустил меня и пошел по базару. Я следом за ним.

Я шел как-то очень легко и неслышно, будто плавал в воздухе. Так ходят только во сне или, может, еще в космосе, в невесомости. Я сначала боялся наткнуться на кого-нибудь, но ни на кого не натыкался. Легко обходил всех, проскальзывая даже там, где, казалось бы, не мог проскользнуть.

И вдруг я понял — Чак говорит правду, мне действительно нечего бояться, со мной ничего не может случится. Я — бестелесный. Я осторожно подпрыгнул и поднялся в воздух. И полетел над толпой. Это было такое необычное, такое радостное чувство, что я засмеялся.

Я спокойно летел над Чаком, не боясь его потерять в толпе.

— Рубцы с кашею! Рубцы с кашею! Фляки по-польски! Фляки по-польски! Вкуснота-вкуснота, не жалейте живота! — выкрикивали толстомордые, раскрасневшиеся продавцы из-за прилавков, над которыми клубился пар и откуда шел острый запах настойки, чеснока и лука. Это был так называемый «обжорный ряд», «обжорка», о которой я когда-то читал. Разномастный, бедный люд в засаленной одежде сидел тут на лавках или просто стоял у прилавков и жевал эти фляки и рубцы. перепачканный цыганёнок протягивал к прилавку худенькую руку:

— Тетенька! Дай кусочек!

Кыш отсюда! Не порть людям аппетит! — сердито махнула на него продавщица.

Какой-то круглолицый дядечка, что жевал около прилавка, обернулся и молча протянул цыганенку свою тарелку. Цыганенок схватил кусок и жадно начал есть.

За «обжоркой» начиналась «раскладка». На расстеленных на земле газетах, тряпках, клеенках были разложены самые разномастные, самые неожиданные вещи: одежда, посуда, инструменты, книжки, рваная обувь, треснутые граммофонные пластинки, разбитые театральные бинокли, поломанные керосиновые лампы, свечки, часы без стрелок, кавалерийские шпоры, игральные карты, огрызки карандашей, чучела сусликов и множество другого хлама.