Зачистка территории

Спускаясь с берега, Шахов с Павлом прошли по дорожке мимо покосившихся серых сараев и лающей собаки. Одним рыжим пламенем – без дыма – горел за забором костер.

Вышли к самой воде. Многое изменилось, но это осталось прежним.

Павел всегда, когда бывал в родном городе, приходил сюда. И вот снова он увидел и эти ивы, и эту реку, а за рекой – поле и лес – часть пейзажа когда-то бывшей любви. На него словно ветром подуло из того далекого, последнего перед службой в армии мая – с запахом мокрых листьев после дождя и прочерченным полетами ласточек влажным воздухом.

В целом же внешний вид города Павлу очень не понравился. Это был словно какой-то другой город, нежели тот, где он провел детство и юность. Он так и сказал об этом Шахову. Тут же они вспомнили легендарную городскую историю о том, как приезжал потомок того самого владельца фабрики и особняка Ельчанинова, его родной сын

Николай, к тому времени уже очень пожилой человек, практически всю свою жизнь проживший во Франции, но который все еще прекрасно говорил по-русски. Причем, можно сказать, даже слишком правильно говорил, без так называемого "новояза", типа постоянного ныне употребляемого "бля" и "блин" и без "э-э" и "так сказать" в каждой фразе. Известно было, что его увезли из России еще десятилетним ребенком – в 17-м году, а приезжал он, кажется, году в 78-м. В этой поездке его сопровождал под видом интуристовского гида явный кагэбэшник – спокойный, очень уверенный в себе молодой мужчина лет тридцати. Никакой приличной гостиницы в тот период времени в

Любимове, как, впрочем, и теперь, не было. Они остановились в Н. и уже оттуда приехали в Любимов на черной интуристовской "Волге". И тут Ельчанинов увидел то, что стало с городом его детства. Кстати, тогда все это еще выглядело сравнительно неплохо по сравнению с настоящим временем: и фабрика работала, и витражи в их бывшем доме сохранились – там в тот период находилось какое-то детское учреждение, и даже фонтан в городском саду функционировал. Но все равно это оказалась совершенно другая страна, чем та, о которой ему рассказывали родители, и в которой он сам родился. Той России и того города, которые он помнил по своему детству и которую он либо представлял, либо придумал себе, уже давно не было. Вряд ли даже набег Батыя мог изменить его сильнее. Знаменитый на всю дореволюционную Россию монастырь был в развалинах. Практически все церкви стояли не то что без крестов, но и вообще без куполов.

Зрелище этого полуразрушенного, хотя, возможно, и во многом придуманного им мира потрясло Николая Ельчанинова до глубины души. И еще его тогда поразило: все вокруг оказалось какое-то маленькое – дома, заборы, деревья с дуплами – и на всем лежал призрак тления, У него даже заныло внутри – нередко так же и человек кажется маленьким в старости – перед смертью. Он уехал буквально в слезах.

Странным было то, что его вообще тогда пустили в страну, к тому же и собственные дети, уже чистые французы, как говорят, его отговаривали: "Папа, тебя там возьмут да и посадят, а нам скажут, что ты туда и не въезжал. У них все так делается… Вспомни Рауля

Валленберга!" Но оказалось, что не только визу дали без особых проблем, но и встретили на удивление очень хорошо – возможно, какая-то в тот была неизвестная ныне политическая задача.

Главными причинами поездки Николая на родину были врожденная русская сентиментальность, туманные образы и сны из детства, которым он поначалу не предавал значения. Но под конец жизни, когда он уже отошел от дел, начал подводить итоги, писать мемуары, желание увидеть места, где он родился и провел ранние годы, стало для него просто непреодолимым. Это была как навязчивая идея. Впрочем, больше никто из потомков Ельчаниновых ни при коммунистах, ни позднее в

Любимов уже не приезжал. Интересно, что по возвращении во Францию он почему-то очень расхвалил поездку перед родными и знакомыми, которые и не чаяли увидеть его снова живым, и даже вступил в общество

"СССР-Франция". Это был какой-то труднообъяснимый психологический феномен – как некое послевкусие. Через какое-то время ему уже стало казаться, что его специально привезли не туда, что это был какой-то дурной сон и обман, и настоящий Любимов его детства снова стал сниться ему. И в тех снах он вновь возвращался в этот город и ранним утром, под гудящими на ветру дубами спускался с холма по влажной от росы песчаной дороге и с трепещущим сердцем входил в пенье его птиц и в звон его колоколов.

Павел был лишен излишней сентиментальности, но когда отошли чуть в сторону, то и он ахнул: почти весь яблоневый сад был выкорчеван и разъезжен до грязи. Какие-то единичные чахлые деревья торчали из травы. Места тут были все до боли знакомые. Вон невдалеке заброшенный яблоневый сад – нередко там играли с ребятами, ели кислые яблоки, а однажды валялись пьяные после дня рождения Юрки