Зачистить Чистилище

Из-за ограды госпиталя доносились звуки городской жизни — цокот копыт по мостовой, гудки автомобилей, человеческие голоса, но до них было так далеко, словно Мазуров находился совершенно в другом мире. Ему очень захотелось выйти на улицу, увидеть незнакомые лица, смотреть на них, как смотрят на картины, заговорить с прохожими, пусть они шарахнутся от него, как от полоумного.

— Когда мы пойдем туда? — Мазуров ткнул в строну закрытых ворот.

— Скоро, скоро, — говорила ему Катя, — ты очень нетерпелив.

Теперь уже не стоило опасаться, что на него, стоит ему только выйти за территорию госпиталя, набросятся репортеры. Интерес к нему ослабел, сошел на нет. Так много событий происходило в мире, что отдельные эпизоды минувшей войны стали отходить на второй план, становились неинтересными и не привлекали читателей, даже если репортер из кожи вон лез, описывая, к примеру, как британцы с французами в течение года гонялись за небольшим германским отрядом в Танганьике и все никак не могли его разбить, хотя преимущество у них было тридцатикратное.

Мазуров же читал об этом с огромным интересом, хотя сообщения эти появились в печати еще месяц назад, но для него все они были новые, и только сейчас он переживал то, что все уже давным-давно пережили.

Под занавес войны в Турции произошел переворот молодых офицеров во главе с Ататюрком, и если у кайзера еще оставались какие-то сомнения — признавать поражение или нет, то разгром Австро-Венгрии и выход из войны Турции не оставил ему никаких шансов.

Форма на нем висела, как на вешалке, точно была на несколько размеров больше, чем нужно, а ведь всего несколько месяцев назад она сидела на нем как влитая, нигде не топорщилась, не набухала складками, но никакой другой одежды у него не было.

— Ты очень красивый, мой подполковник, — подбодрила его Катя, увидев смущение на лице Мазурова, когда тот осмотрел себя в зеркале.

— М-да уж, — промычал Мазуров.

Хорошо, что она не попросила его надеть награды, хотя он видел по ее лицу, что она этого очень хочет, хочет гордиться своим кавалером, увешанным орденами и медалями, как новогодняя елка праздничными игрушками. Но горожане от новогодних елок уже избавились, выбросили их на улицу, и они доживают свои последние дни в мусорных баках, а игрушки убрали в ящики до следующего праздника.

Мазуров выполнил бы ее просьбу, но он был так слаб, что боялся — сможет ли носить весь этот металл на себе, он и вправду занял бы всю его грудь, как кираса какая-то, очень красивая, дорогая и бесполезная.

Накануне была небольшая оттепель, а потом подморозило, мостовая стала скользкой. Когда Мазуров ступил на нее, у него чуть не разъехались ноги, он покачнулся — хорошо, что Катя держала его под руку, а то он точно упал бы.

Он радовался этой прогулке, как ребенок, которого родители повели в цирк, а когда Катя сказала, что они идут в синематограф, сердце его забилось, словно он получил подарок, о котором давно мечтал. Впрочем, эта прогулка и вправду была подарком, преподнесенным ему главврачом, наконец-то посчитавшим, что его пациент может выйти в свет.

Приходящие с фронта поезда встречали с музыкой и цветами, солдат и офицеров качали на руках, но Мазуров пропустил эту радость, и на него почти ничего не осталось, за исключением редких взглядов прохожих, которые еще не устали дарить улыбки тем, кто вернулся с фронта. Катя тоже видела эти взгляды и улыбки, покрепче прижималась к плечу Мазурова, словно он мог исчезнуть, испариться, но пока она его держит — ничего этого не случится.

Он вертел головой по сторонам, вдыхал аромат, который струился из кондитерских. Заметив это, Катя предложила зайти в одну из них. Продавец за прилавком, увидев новых посетителей, выбежал из-за прилавка, рассыпался в любезностях и провел их до стола. Они попили чаю, заедая пирожными.

— Тебе нравится? — спросила Катя, точно сама приготовила это угощение.

— Да, — кивнул Мазуров, — очень вкусно.

Он соскучился по этому вкусу, соскучился по мирной жизни, совсем забыл, что это такое, но теперь, вновь окунувшись в нее, он не хотел вспоминать ни Баварскую экспедицию, ни «Марию Магдалену», ни Рюгхольд, точно все случилось не с ним. Сейчас хотелось слушать Катю, пить чай…

Дворник счищал с рекламной тумбы плакат с надписью «Женщины России говорят — иди». Краски на плакате выцвели от солнца, бумага истрепалась от ветра, дождя и снега, клей рассохся, и плакат легко отходил со стены. У дворника в ведре было еще несколько обрывков других подобных плакатов. Рядышком валялось несколько свернутых в трубочку новых плакатов совсем с другой тематикой. Дворник разворачивал их, густо смазывал оборотную сторону кисточкой, потом приклеивал к тумбе.

«Обворожительная Елена Спасаломская в новом фильме „Ангел любви“».

— Идем на это? — спросил Мазуров Катю.

— Если ты не против, — потупилась Катя, — мне бы хотелось. Все только об этом фильме и говорят.

— Конечно, я не против, — сказал Мазуров.