Используя пыльцевые ловушки в каньоне Пима, я определил не только количество пыльцы, ежегодно собираемой медоносными пчёлами — часто от 50 до 85 фунтов на колонию в год — но также и то, какие типы цветков они посещали. В прошлом десятилетии маргаритки, мескитовое дерево, креозотовый куст, лилии, хохоба, амброзия дельтовидная, омела и горчица давали до трёх четвертей пыльцевого рациона медоносных пчёл в предгорьях Санта-Каталины, но эта пропорция вскоре может измениться. Ниже по склону бахады, на котором я стоял, было видно землеройное оборудование, готовое содрать аборигенную растительность, живущую на изучаемом мною участке.
Это был знак предстоящих перемен массового характера в окрестностях этого места и во многих других местах. Кактусовый лес вскоре должны были заменить 500 новых роскошных домов, и пейзаж вокруг них украсят лишь немногие эффектно выглядящие аборигены вроде кактусов сагуаро и опунций, а вдобавок к ним — множество разнообразных новичков. Когда мигранты с востока, из Калифорнии или Мексики приезжают в Тусон, они привозят с собой множество экзотических растений для украшения ландшафта — австралийский эвкалипт, африканский сумах, оливковое и перечное деревья. Хотя медоносные пчёлы, несомненно, приспособятся к ним, юкковая моль и одиночные пчёлы, коренные жители местообитаний вроде этого, вряд ли заживут лучше. И что касается личной жизни местных аборигенных растений: какое воздействие окажут на них очередная фрагментация среды обитания и длительное опыление экзотическими для них пчёлами? Масштабные изменения в местной растительности могут означать истощение их пищевых ресурсов и могут неизбежно привести к их локальному вымиранию — временной или постоянной утрате популяции в данном месте. Локальное вымирание одной популяции не ведёт к неизбежному вымиранию вида. Но в этом случае встаёт один большой вопрос: сколько популяций может исчезнуть до того, как целый вид будет признан находящимся под угрозой исчезновения? Как мы увидим далее, единого ответа на этот вопрос нет, но есть очень чётко выраженные и тревожные тенденции.
Глава 4. Опасности случайных связей
Я оглядывал предгорья над долиной Напа, пока мы бродили по горным хребтам — мы шли группой, растянувшись хвостом за моим профессором энтомологии Роббином Торпом из университетского городка Дэвис Калифорнийского университета. По сравнению с нижней частью склонов и дном долины, где пышные виноградники заглушали ещё остающиеся островки естественной растительности, растительность на возвышенностях была очень скудной. Высоко на горных хребтах, где на поверхность выходила поблёскивающая зелёная серпентиновая скала, карликовый чапараль был ещё более разреженным из-за того, что на серпентиновых почвах на него действовало адское варево странных химикатов — некоторые из них ядовиты для растений.
Хотя многие из моих друзей-студентов отпускали комментарии по поводу того, насколько бедным был растительный покров, каждый куст или дерево, растущие в отдалении от остальных, можно было разглядеть целиком по отдельности и почувствовать их запах: сосна серая, кипарис Сарджента, местная форма толокнянки. Это преимущество не осталось незамеченным для меня. Я занимался изучением флоры и фауны Внутреннего Берегового хребта, протянувшегося вдоль края континента. Я попросил Роббина показывать мне какие-либо растения, уникальные для этой области, какие он заметит.
Примерно в этот момент сильный и необычный аромат заставил меня замереть на тропе. Хотя мы находились на несколько миль выше любого из виноградников, я распознал запах как практически идентичный букету вина «Каберне-Совиньон», разлитого в долине Напа, которое я недавно с удовольствием попробовал. Оглядевшись, я понял, что аромат мог исходить лишь из одного места — от тёмно-каштановых цветков широколистного кустарника, растущего вдоль тропы. Это был не просто какой-то кустарник, а каликантус западный, известный ботаникам как Calycanthus occidentalis.