Забереги

Его больше не слышала Домна, лежала, окруженная ревущей ребятней. А там, в сенях, теперь тоже заревели. Как звереныши, как голодные волчата выли все вокруг. Трое прямо у ее ног, а из сеней им отзывался еще один, чужой. «У-у-у», — будто самолет, урел Юрий-большун; «Иу-иу-иу», — плаксиво вторил Венька, топоча вокруг матери; «Диу-диу», — совсем слабенько, будто дивясь своему голоску, подхватывал Санька и все ползал в ногах, пощелкивал первыми молочными зубами. А оттуда, из черного холода сеней, и вовсе жутковатое неслось: «Вы-уй, вы-уй». Будто сползлись волчата к подыхающей матке и справляют какую-то звериную тризну, будто прощаются с ней навеки по своему звериному обычаю. Но ведь тут не одна матка — тут две их… Домна приподняла голову, прислушалась. Ничего, кроме приглушенного дверью и все же тягостного подголоска. Ни стуку, ни груку. Неуж та, вторая, матка испустила дух, оставила своего волчонка оплакивать судьбу? И здесь ревут, хотя она-то жива. К этим не окрепшим еще голосам присоединился вдруг седой утробный голосище: «Кху-у, кху-у». Коля не хотел отставать от общей голодной стаи и, включившись в эту вечернюю перекличку, постепенно обретал власть вожака. Домне померещилось: они и в самом деле в лесу, возле загаженного логова… своего голоса она не различала, но когда ее голос оборвался, что-то распалось в тягостной нечеловечьей песне. Стали слышны отдельные ребячьи всхлипы, стала заметна угасающая дрожь подголоска там, в сенях, и уж вовсе никчемными показались старческие потуги вожака. Логово, какое логово? Теплая, чистая изба открылась глазам Домны. Дрова в столбянке так разгорелись, так играли отсветы по стенам, что не осталось ни единого темного угла. И жуть, и страх прошли. Светлая изба словно ждала кого-то.

— Да что же это такое деется?.. — оборвавшимся голосом задала она себе тот же вопрос — и вдруг подхватилась, принялась тормошить сидевшего на разувайке Колю: — Подымайся отопыш старый! Пень ты глухой, подымайсь!

Широко распахнув двери, она выскочила в сени. Свет от печки хлынул и туда, высветил груду опавшего тряпья, поверх которого проглядывали глазеныши волчонка. Не выл больше этот, чужой, подголосок. Лишь кулачонки взметнулись навстречу Домне, защищая что-то свое, последнее.

— Окрысился-то чего, глупый? Жалко мне тебя.

Она поволокла женщину обратно в избу. Волчонок тот ворочался на спине, все норовил укусить. А из груды мокрого, теперь уже совсем растрепавшегося тряпья опять послышалось:

— Забейте, люди незнаёмые, люди вы добрые.

Но Домна уже втащила их, женщину и мальца, в тепло, к печке. Начала развязывать большущую шаль, которой был прикручен малец, и тут он изловчился-таки, тяпнул за палец, волчонок недоверчивый. Не столько от боли, сколько от обиды щелкнула его ладонью по голове — ладонь дрогнула, соскользнула и вроде как погладила этого, чужого. То ли понял малец, что бить их не будут, то ли потерял остаток сил, только уже не сопротивлялся. Она зубами растащила скользкий узел, выпростала из шали мальца.

— Промок небось, дитёнок несчастный?

Он только поклацал зубами и потянулся к устью столбянки. Истинно, мокрый волчонок. Домна крикнула своим:

— Чего лыбитесь? Шубейку какую тащите.

Ребятня и в самом деле уже улыбалась, видя, что из шали, будто из норы, вылезает такой же, как и они, пузан. Но доверия к нему не было. Домне пришлось повторить:

— Кому я сказала? Шубейку!

На этот раз Юрий-большун сообразил, чего хочет мать, и достал с печи подстилку, сшитую из шубных лоскутов. Домна расстелила ее возле печки, стянула с мальца все до последнего и завернула его в меховое тепло. Он, видимо, понял: надо слушаться этой сердитой тетки; покорно съежился синеньким телом, утонул в длиннющем прогретом мехе — и сейчас же закрыл глаза, сморился.

Домна провела ладонью, как пересчитала, по головам своих ребятишек и напоследок опустила ладошку на голову чужака, который уже ничего этого не слышал. Юрий-большун, будучи более сообразительным, обиженно зафырчал. Он ни с кем не хотел делиться материнской ладонью, которая и била, и ласкала одновременно.

— Такое уж наше горе, — видя недовольство ребятни, сказала она себе в оправдание.