За землю Русскую

Боярин Стефан Твердиславич метался всю ночь. С вечера, перед сном, поел он груздей в сметане, попробовал сига отварного с луком, жареную тетерю… Невелика еда, а вроде бы от нее приключилось. Стефан Твердиславич пил квас грушевый, настоянный на мяте, овсяный сулой — густой, терпкий, как сквашенное молоко, а сон не шел. Высока и мягка перина, а Стефану Твердиславичу она хуже стланой мостовой на Пискупле[9].

Чутко насторожились хоромы: не скажет ли чего боярин, не позовет ли кого? Беда в тяжелый час показаться ему на глаза. Окула, верного холопа, ключника своего, выгнал из горенки. Тянется ночь, конца ей нет.

Под утро лишь боярин затих. Окул послушал в щелочку, зашипел:

— Шш… Уснул. Ступайте, кто там!

Сам он примостился на узеньком конике в переходце. Зевнул, перекрестил рот.

Забрезжило утро.

Очнулся Окул в поту: стучат щеколдой в ворота. «Охти, не ко времени!» Выбежал на крыльцо.

— Якунко!

На зов показался Якун, воротный сторож, огромный, с рыжею бородою мужик.

— Кто стучал?

— Возы с данью из Обонежской вотчины… — стараясь говорить тихо, загудел Якун, показывая на ворота.

Окул замахал на него:

— Уймись! Экое ты… Не голос, колокольный зык у святой Софии. Что на возах-то? — спросил мягче.

— Холсты, бают, да рушники, меха лисьи и куньи, воск топленый, меду две бочки… Пускать?

— Постой, укажу.

Окул скрылся в хоромах. Не успел притворить за собой дверь, из горенки донеслось:

— Окулко-о!

Окул спешит на зов. Под ногами поскрипывают половицы.

— Звал, осударь-болярин?

— На дворе… почто шум?

— Из Обонежья, осударь… Дань привезли мужики из тамошней вотчины. Холсты да рушники, воск да мед, меха… — Окул повторил все, что слышал от Якуна.

— Ну-ну, — добрая весть смягчила боярина. — Вели — ждали бы, возов не развязывали… Взгляну ужо.

Долго томились на морозе, хлопали рукавицами обозные, переговаривались, гадали: скоро ли свалят кладь? Колокола в церквах отзвонили, студеное зимнее солнце давно лизало мутным языком крыши хором, когда на крыльце вновь появился Окул. Взглянув на возы, на застывших рядом с ними обозных мужиков, задрал голову и, как радость великую, поведал:

— Осударь-болярин жалует.

Обозные сдернули колпаки, склонились в пояс. На крыльцо выплыла шуба малиновая, шапка кунья. На губах у боярина довольная усмешка. Чем ниже кланяются ему люди, тем ласковее его глаза.

— Окулко, щами вели накормить их, — показал рукавом. — Велики ли нынче возы?

— Для твоей милости старались, осударь-болярин, — снова кланяясь, ответил за всех обозный староста. Он стоял близко к крыльцу. Облепленные ледяными сосульками, борода его и усы казались белыми. Крашенный ольховой корой нагольный тулуп подпоясан холщовым поясом. — Кладь привезли, осударь, и дар есть тебе.

— Ну-ну, дар… — боярин совсем подобрел.

— Будешь доволен, осударь, — продолжал обозный. — Игнатец, — повернулся он к соседу в сермяжной дерюге, наброшенной поверх зипуна. — И ты, Микулец… Несите что там, на возу!

Двое обозных бегом пустились к возам и принесли что-то запеленатое в рогожу, тяжелое. Опустили перед крыльцом. Боярин медленно, со ступеньки на ступеньку, сошел вниз, тронул дар ногой.

— Разволоките!

Обозные развязали узлы. Из рогожи, будто плаха осиновая, вывалилась огромная замороженная щука. У боярина замаслились глаза. Этакой щучины не приходилось видать. Окул и тот раскрыл рот, как бы собираясь ахнуть, да взглянул на боярина — поджал губы. Неуместно холопу впереди быть.

— Добра, — налюбовавшись, вымолвил Стефан Твердиславич. — Кто изловил этакую?

— Здесь он, ловец, осударь, — ответил обозный. — Дерно целовал в твою кабалу[10].

— Позови!

Вдали, у крайнего воза, молодец в дерюге и овчинном колпаке. Обозный махнул ему. Не спеша, переваливаясь с ноги на ногу, молодец подошел ближе. От испуга, знать, что так близко видит боярина, он не снял колпака и не поклонился. Лицо его казалось совсем юным. Оно даже как-то не шло к его плотной, коренастой фигуре. Опустив глаза, молодец стоял молча, одеревенев.

— Ты поймал сю рыбицу? — боярин указал на дар.

— Я, — промычал молодец.

Обозный в тулупе толкнул его локтем: сними-де колпак, дурень!

— Добра рыбица, — еще раз похвалил боярин. — Окулко, вели снести ее на поварню! А ты упрям, зрю, неуважлив, — повернулся к молодцу. — Чай, не отвалилась бы голова от поклона. Нынче за рыбицу прощу такое, а после…

Боярин помолчал, выжидая, что скажет молодец, но тот не шелохнулся.

— Покамест при хоромах будешь.

Вокруг затихло. Настороженно и зорко смотрят глаза Окула. Боярин, не глядя ни на кого, тронулся к возам. Сейчас будет он смотреть и щупать добро. Молодец будто теперь лишь понял, что рассердил боярина непокорством; шагнул вперед, заслонил боярину путь.

— Отпусти меня, болярин!

— Не рано ли просишься, паробче? — остановился Стефан Твердиславич. — Сказывают, дерно ты целовал в кабалу.