За землю отчую.

Но его громовой бас только подхлестнул монастырскую братию — она ринулась наутек.

Стой! Не беги! Не то и впрямь беда будет! — орал Гордей.-— Остановите их, молодцы! — приказал он лесовикам.

Все, кроме Федора, бросились исполнять его наказ.

Атаман смерил порубежника тяжелым взглядом, сердито буркнул:

А ты чего?

Федор, упрямо стиснув зубы, даже не пошевелился. Гордей вспыхнул, глаза его сузились; схватился за рукоятку меча, но тут же резким движением вложил его в деревянные ножны, покрытые резьбой, отвернулся... Накануне у них с Федором был трудный разговор. Гордей все еще не терял надежду, что сможет убедить его пристать к лесной ватаге. Он уже привязался к этому молчуну острожнику, угадывая в нем наряду с недюжинной силой и упорным нравом отзывчивое сердце. Иначе разве бы отпустил он его тогда на Кучковом поле?.. Гордея занимал вопрос: что побудило княжеского дружинника поступить так? Но, если спросить прямо, придется и самому рассказать

осебе, а это не входило в намерения вожака лесной ватаги. И он заговорил о другом. Посетовал на то, что среди них завелся предатель, и стал допытываться у Федора, не приходилось ли ему встречать кого-нибудь из ватажников її коломенском остроге. Тот лишь пожал плечами — атаман уже спрашивал его про это однажды. Значит, не приходилось? Жалко. Ходит он, сучий сын, тут меж нами. Который раз уже попадает ватага в засаду, сколько молодцов потеряли! Своими руками задушил бы окаянного иуду!.. Федор ничего не мог ему ответить: мало ли кто заявлялся и острог к воеводе, ко всем не приглядишься, да и ни к чему оно ему.,..

Окружив монахов и трудников, ватажники согнали их посредине двора. Атаман подошел к толпе, сказал с укоризной:

Дело есть к вам, братия, а вы убегаете. Видать, крепко напугала вас орда, ан мы не вороги вам...— И, подмигнув испуганным, жавшимся друг к другу людям, добавил: — Только, по-перво, хочу я ту песню послушать, что странник пел.

Прислонясь спиной к паперти каменной монастырской церкви, на земле сидел седой слепец с гуслями на коленях. Рядом стоял мальчонка лет двенадцати — поводырь; бес- страшно, с недетской ненавистью смотрел он большими серыми глазами на разбойника.

Сыграй нам, старче, молодцам лесным,— смягчив голос, попросил Гордей.— И ты не бойся, чадо, не обидим,— погладил по головке отрока, но тот резко отстранился от него.

Не инак, малец, испужался? — участливо спросил Митрошка. И, не дождавшись ответа, затараторил: — Хуже, как боишься: лиха не минешь, а только надрожишься. Вона как!

Слепец торопливо настроил гусли и запел о вражеском нашествии. Затем речитативом исполнил старинный, времен Батыя, сказ о Евпатии Неистовом, былину об Илье Муромце, злом царе Калине и славном князе киевском Владимире. Голос гусляра дрожал от старости, но густой бас его не потерял звучания, да и пел он с сердцем. Забыв про голод и усталость, ватажники, будто завороженные, не сводили глаз со слепца. После каждой песни атаман поворачивался к Клепе, стоящему позади него, и запускал руку в сумку-калиту, что висела на поясе у рыжего лесовика. Достав оттуда денгу,, Гордей бросал ее в лежащий на земле потертый, залатанный колпак старого гусляра.

Услыхав слова былины об Илье Муромце, Федор взволновался, насторожился. Вспомнил Киев, златоглавый Софийский собор. Оттуда не так уж далеко и до Сквиры, до его родных мест. «И поют у нас так же, — подумалось ему с грустью.— С того часа, как отъехали со Сквиры, ни разу песни не слыхал...» На душе у Федора стало тоскливо, еще больше заскучал по Гальке, по родным...

Сначала никто даже не заметил, как через пролом в стене, обращенной к Наре и расположенному за ней Владычному монастырю, во двор пробралось несколько человек. Некоторое время они стояли в отдалении, наблюдая за происходящим. Но вот один из монахов увидел их. Возбужденно тыча пальцем в сторону пришельцев, зашептал что-то соседям. Толпа забеспокоилась, взволнованно загудела. Незнакомцы не собирались таиться, уверенно зашагали в глубь двора.

Гусляр продолжал петь, но его уже не слушали, взоры всех обратились к приближавшимся людям, одетым в богатые боярские одежды.

ГЛАВА 14

На ночлег остановились на лесной прогалине, развели костер. В большом котле, который нашли в разоренном ордынцами селе, сварили похлебку из пшена и кабаньего мяса. Потом зажарили на огне глухарей, подстреленных по дороге. Кто-то из молодых порубежников взялся было свежевать убитого им зайца, но на него напустились воины постарше, заставили бросить — есть зайцев, голубей и раков считалось грехом. Больше всех неистовствовал пожилой Микула, бранился, даже обозвал провинившегося по- рубежника чертом. И тут же перекрестился — опасался призывать в ночи нечистую силу.

Поужинав, стали укладываться вокруг костра. Василько отобрал четырех порубежников и велел им, сменяя друг друга, дозорить до утра.

К нему подошел Микула — бывалый, в годах порубежник с большим шрамом на лице.