За тихой и темной рекой

Молебен закончился. В церкви установилась тяжёлая, вязкая тишина. Казалось, что до этого момента и Рыбкин, и Хрулёв с невестой ещё являются частью живого мира. И эта связь оборвалась. Все в единый миг ощутили, что их, усопших, действительно уже нет. Из глубины церкви раздалось всхлипывание. Кто-то застонал. Кого-то вынесли на улицу. Напряжение нарастало. Алексей Дмитриевич бросил взгляд на батюшку, мол, пора выводить людей из церкви. Тот кивнул и, подняв руку, хотел, было, отдать соответствующее указание, как вдруг над горечью и скорбью людской, отражаясь от стен и икон, взлетел чей-то звонкий юношеский голос:

Под небом Франции далекой
Средь католических крестов,
На старом кладбище Ла-Шеза
Зарыт в могилу Муравьев.
Вдали любимой им отчизны
Скончался он, судьбой гоним;
В Париже шумном русской тризны
Друзья не справили над ним.
Несутся годы, мчится время,
Стирая прошлого следы,
Но в землю брошенное семя
Дало обильные плоды.
Мы твердо стали на Амуре,
Вошли в открытый океан,
Флаг русский поднят в Порт-Артуре
И отдан нам Талиенван.
Здесь помнят графа Муравьева!..
Еще недавно жил Сизой,
Носитель жизненного слова
И первый пастырь городской.
Еще не все сошли в могилы,
Еще живут в глухих углах
Борцы, растратившие силы
На бесприютных берегах.
И здесь я вижу, между нами,
Когда-то мощной силы цвет,
Давно покрыты сединами,
Стоят свидетели тех лет;
Да! Труден был их путь тернистый!
Прошла тяжелая пора,
Теперь разросся сад тенистый
На месте графского шатра.
Шумят деревья зеленея,
Желанный мир царит кругом,
И монумент стоит белея,
Напоминая о былом.
Что в вечность канули те годы,
Сбылися смелые мечты:
Амур волнуют пароходы,
Горят над городом кресты;
Везде раскинулись селенья,
Могучей жизнью дышит край
И смотрит, полный уваженья,
На нас с надеждою Китай.

Белый рванул ворот сорочки и, с трудом глотая тяжёлый воздух, покинул церковь одним из первых. Горечь сжимала горло, голова кружилась, а тело охватила неприятная вялость. Олег Владимирович прислонился к стене. От её прохлады немного полегчало.

Вот и семья губернатора появилась в дверном проёме. Первыми шли Баленский с супругой. За ними — Анна Алексеевна, которую сопровождал господин Стоянов с напускной скорбью в лице. «Обернись, — шептал Белый. — Ничего более не прошу. Только обернись. И ты поймёшь… Я молю тебя, обернись».

Девушка не могла его услышать. Слишком велико было расстояние до неё. Но обернулась. Их взгляды встретились. Его, умоляющий и усталый. Её, гневный и растерянный. Они смотрели друг на друга доли секунды, но этого было достаточно, чтобы Олег Владимирович понял: всё закончилось. Не тогда, когда он принёс прощальное письмо поручика. Закончилось сейчас. В сей момент. В сию секунду. Анна Алексеевна отвернулась, поправила косынку и, резко вскинув головку, направилась к губернаторской коляске.

Олег Владимирович проводил долгим взглядом дрожки губернатора, после чего медленно пошел к своим.

— Куда править, ваше благородие? — поинтересовался кучер.

Белый оглянулся на церковь.

— Род приходит, род уходит, а земля пребывает вовеки, — задумчиво проговорил Олег Владимирович, садясь в дрожки и провожая взглядом удаляющуюся косынку. — «Восходит солнце и заходит солнце, спешит к месту своему, где оно восходит. Идёт ветер к югу и переходит к северу, кружится, кружится на пути своём, и возвращается на круги своя…»

— Это что, ваше благородие? — кучер обернулся: уж не тронулся ли умом господин инспектор?

— Это Эклизиаст, — нехотя проговорил Белый и махнул рукой, — Гони в госпиталь.

Анисим Ильич находился в недоумении. Во-первых, он сегодня не ожидал оказаться в госпитале. А во-вторых, он еще менее ожидал встретиться там с соседкой Катьки Ивановой. Женщина, пока следователь приходил в себя, по-хозяйски освоилась в палате, и теперь Кнутову казалось, будто он не в лечебном заведении, а у нее дома.