За час до срока…

На лицах взрослых была скорбь. Обычная скорбь, когда хоронят человека.

Даже ребенок понимал, что сейчас не время для разговоров.

Поднявшись на гору, лошадь прошла вдоль невысокого забора и остановилась возле ворот старого кладбища. Четыре мужичка подошли к телеге и взяли гроб на руки. Мимо неровных рядов крестов его пронесли на плечах к вырытой вчера могиле и поставили на два некрашеных табурета. Селяне прошли за гробом, но близко к могиле подходить не стали. Кладбищенский сторож, ветхий старичок, сгорбленный, с седой бородкой, опираясь на клюку, медленно подошел к односельчанам и перекрестился.

Священник открыл потертый требник и начал монотонно читать печальные строки панихиды. Селяне стояли, чуть склонив головы.

— Во блаженном успении вечный покой подай, Господи, рабу твоему новопреставленному…

Все, кто стоял на кладбище, перекрестились.

— …в месте злачном, месте покойном и сотвори ему вечную па-а-мять…

— продолжал тянуть священник.

Закончив скорбный обряд, священник благословил пришедших на кладбище и, развернувшись, не торопясь пошел прочь, не дожидаясь, пока гроб опустят в могилу. Старик в полушубке вернулся к лошади и принес вожжи. Те же четверо, что несли гроб от телеги к могиле, принялись за дело.

— А почему гроб-то закрытый? — спросил сторож.

— Говорят, ему голову отсекли… — тихо сказал один из мужичков. — На второй день, как преставился.

— Говорят… — сказал второй.

— Вона как… — подивился сторож.

— Да что голову-то, — вмешался третий, — его только осиновым колом убить можно.

— Он, чай, не упырь, что его колом-то протыкать, — возразил второй мужик.

— А кто же он? — спросил сторож.

— А Бог его знает, — ответил второй. — Родился здесь, в гимназию в волость уехал. Писатель, говорят, был известный. В Петербурге даже жил. А боле ничего не известно. Воля его последняя была, чтоб на родине похоронили.

Гроб, опоясанный вожжами, приподняли. На какое-то время он завис над ямой, покачиваясь на вожжах, а затем медленно стал опускаться вниз.

На соседнем холме, более высоком, чем тот, на котором находилось кладбище, появилась маленькая одинокая фигурка. Она остановилась на несколько секунд, а затем стала спускаться вниз по склону. Люди на кладбище невольно отвлеклись от своего печального занятия и взглянули на холм. Вскоре стало видно, что это мальчик лет пятнадцати. По мере того как он приближался, становилось все очевиднее, что это не местный ребенок, и одет он был странно. Штаны у мальчика были из непонятной синей ткани, похожей на грубое сукно, обрезанные чуть выше колен. Рубаха на нем была с рукавами, не доходившими до локтя, на голове лежал странный гребень и прижимал к ушам два больших пятака.

От пятаков тянулись две веревки, которые на груди были связаны в одну и снизу уходили под рубаху. На плече у отрока висела странного вида торба.

Все замерли от увиденного. Мамаша спрятала своего сына за спину, медленно и неровно перекрестилась.

— Свят-свят-свят… — пробормотал кладбищенский сторож, осеняя себя крестным знамением.

Священник опустил руки с потертым требником. Жители деревушки медленно расступились, освобождая дорогу отроку, который шел точно на священника.

Остановившись перед батюшкой метра за два, Вовка снял наушники, из которых доносились слабые звуки «Шизгары», и повесил их на шею.

— Здравствуйте, — сказал Вовка.

Побледневший священник смог лишь качнуть головой, его рука потянулась к кресту, висевшему на груди. Вовка поставил спортивную сумку на табурет, к кресту, висевшему на груди. Вовка поставил спортивную сумку на табурет, на котором еще минуту назад стоял гроб, и расстегнул молнию. От звука молнии толпа сделала еще два шага назад и трижды перекрестилась. Вовка достал палисандровый ларец с золотыми углами и накладками и протянул его священнику. Тот побледнел еще сильнее.

— Вот, — сказал Вовка. — Это должно быть похоронено вместе с телом.

— Ш-што там? — одолев испуг, сказал батюшка, стараясь скрыть волнение.

— Голова, — спокойно ответил Вовка. — Точнее, череп. Череп Никольского.

Нехорошо, когда он покоится отдельно от тела.

Вовка понял, что в руки ларец батюшка не возьмет.

Часы «Кассио» дважды пискнули на его руке. Четырнадцать часов по итальянскому времени конца ХХ века… Это был сигнал, что Вовке пора возвращаться.

Он посмотрел на часы, поставил ларец на табурет и, положив на крышку маленький ключ, закинул сумку за спину. Окинув присутствующих взглядом, он уже собирался уходить…

— Погоди… — сказал священник. — Откуда ты? От кого? Ты от Бога или…

Он замолчал, не рискнув назвать вслух.

— Кто делает добро, тот от Бога, — улыбнувшись, ответил Вовка фразой, сказанной ему одним из монахов в горном монастыре.

Нацепив наушники, Вовка развернулся и пошел прочь. Священник и все, кто был на кладбище, еще долго не могли прийти в себя. Они стояли и молча смотрели на странного отрока, поднимавшегося на соседний холм.