За боем бой

- Ну что вы, - зарделся я.

- Сжечь немедленно! - перебил он. - Времена, сами видите, какие. Не ровен час, нижние чины заглянут в ваш исповедальник, а я представляю, чего у вас там понамешано.

Дневник я сжег, а через два дня меня ранило. Санитары несколько раз проходили мимо, пока заметили, что я жив. Я сменил несколько госпиталей и осел долечиваться в Екатеринбурге. Когда сестра милосердия делала перевязки, я, превозмогая страх, смотрел на страшный, сочащийся шрам и не верил, что эту отметину буду носить всю жизнь, до самой смерти. Иногда, просыпаясь утром, я думал: вдруг то был просто дурной сон? Но бок ныл, а весь мир пах карболкой.

В октябре меня выписали и дали отпуск по ранению. Я собрался было ехать в Москву, к родителям, но 25-го большевики взяли власть. Меня арестовали на улице и привели в казарму, где уже собралось несколько десятков офицеров, были среди них и знакомые по фронту или госпиталю Боровский, Юсов, Калманов...

В томительные дни ареста было много разговоров, очень откровенных, потому что, возможно, нам представлялся последний шанс высказать свои убеждения.

- Проболтали, промитинговали! - возмущался поручик Юсов, глядя дикими, воспаленными глазами. - Большевики нас перережут как кур, а Россию немцам продадут!

- Ну, вы уж скажете! - пытался урезонить его капитан Боровский. Просто пришло время и для России. Вспомните Францию!

- Какое время? Какая Франция? - бушевал Юсов. - Вас да вашего тестя-миллионщика первыми на гильотину большевики и пошлют. Вспомните Францию!

- Поручик, вы забываетесь! - крикнул Боровский.

- Господа! - раздался из темноты испуганный голос Калманова. - Вы бы хоть на французский перешли, ведь это хамье за дверью все слышит и ржет...

- Вы правы! - согласился Юсов, продолжая по-французски и почему-то шепотом. - Полковник Дутов уже борется с большевиками, он поднял казачество и взял Оренбург, Челябинск, Троицк... С казачьей Вандеей Советам не справиться! Если нам удастся отсюда выбраться, нужно подаваться к Александру Ильичу: будущее за ним!

- Сомневаюсь! - возразил Боровский.

- Так вы к большевикам собираетесь на службу?

- Никуда я не собираюсь. Я хочу спокойно дожить: у меня в Перми особняк, прекрасная жена и дочь. Я просто хочу жить, господа, а крови я видел с 1914 года досыта.

- Ах, у вас особняк? Великолепно. Его обобществят, вместе с женой и дочерью. А может быть, уже обобществили.

Если бы я не бросился между ними, была бы драка. Не дуэль, а самая обыкновенная потасовка с выбитыми зубами, с руганью и хрипом. Впрочем, дело не во мне - меня тут же отшвырнули в сторону, но неожиданно заскрипели запоры, и в казарму спокойно, словно не замечая упиравшегося в спину штыка, вошел Иван Степанович Павлищев. Позже он рассказал, что был контужен и лечился в Челябинске.

- Здравствуйте, господа! - отчеканил подполковник. - Хорошее пополнение генералу Духонину! Прекрасное пополнение...

Оказалось, Павлищев повторил шутку, которая ходила среди большевиков с тех пор, как Духонина убила толпа разъяренных солдат. Другими словами, нужно было готовиться к худшему. Но каково же было наше изумление, когда нас начал по одному вызывать к себе кряжистый комиссар и предлагать свободу под честное слово. Мы должны были пообещать, что не будем воевать с Советами. Все согласились и на следующий день очутились на свободе.

Обросший, в помятой шинели со споротыми погонами, я стоял и щурился на солнечный зимний день. Мимо невоенным шагом шли какие-то рабочие с винтовками, проходили неизвестно откуда взявшиеся на Урале моряки. На перекрестках было расклеено обращение большевиков к трудящимся всех стран. Из газет я выяснил, что в Брест-Литовске начались переговоры с немцами и что ждать от них ничего, кроме позорного мира, не приходится. Узнал я и об отмене воинской повинности - армия рушилась, войска демобилизовались. Поговаривали, что большевики собираются открыть границу немцам и кое-где уже действуют немецкие офицеры. Например, потомок знаменитого фельдмаршала - Блюхер.

Я был в полной растерянности. Когда-то, в гимназии, читая античные тексты, я очень удивлялся, как это знатные граждане, да и царские дети, попав в плен к пиратам и проданные в неволю, очень быстро забывали о прошлом и очень быстро привыкали к своему новому, рабскому, положению. Теперь я все понял. Как быстро раздражение по поводу солдата, при встрече неумело, нерасторопно отдающего честь, сменилось у меня страхом перед тем же солдатом и каким-то подспудным, слезливым чувством благодарности, если этот одетый в серую шинель человек проходил мимо, скользнув по мне равнодушным взглядом!