— И я знаю, что на самом деле я должен быть хорошим христианином, все простить. И все равно любить тебя… И я люблю, или любил, и хочу любить, но Господи, Зельда, я не могу. Я не люблю тебя. Не люблю. — Он сполз на пол и заплакал, обхватив голову руками. — Ты разрушила мою жизнь! По сравнению с Эрнестом я чертов евнух! Трое сыновей! Быки и кровь… — Он поднял на меня взгляд. — Представь себе, я говорю ему: «С меня хватит, Эрнест, я залился по уши, не просохну, даже если развесить меня на веревке». Говорю: «Давай снимем девочек», а Эрнест говорит: «Ты для этого не в форме». Евнух! Не в форме для девочек, не в форме, чтобы Писать… Я ни на что не гожусь, и это все ты виновата! Я так устал от тебя…
Я вымыла кисти, накрыла холст и, молча перешагнув через Скотта, прошла по коридору в свободную спальню, где сумела повернуть ключ в замке до того, как прорвались слезы.
«В нем говорит алкоголь, — убеждала я себя, свернувшись клубочком поверх одеял. — Алкоголь, алкоголь и Хемингуэй, будь он проклят, и будь проклят Скотт, и будь проклят мой слабый, жалкий мозг, да будь оно все проклято…»
Проспав всю ночь урывками и проснувшись на рассвете, я обнаружила, что ночью под дверь протолкнули лист бумаги.
Когда я открыла дверь, он ждал меня снаружи, залитый бледным утренним светом. Переоделся, причесался, его глаза покрасневшие, но ясные.
Я скрестила руки на груди.
— Определись, чего ты хочешь, Скотт.
— Ты меня любишь?
Я подумала: «А люблю ли? Да и как ощущается настоящая любовь?»
Кажется, я больше не знала ответа. И тут вспомнила наш с Тутси разговор много лет назад…
«— Просто, думаю, мне надо знать, к чему готовиться. Я хочу сказать, как распознать настоящую любовь? Все как у Шекспира? Знаешь, с вздымающейся грудью, трепещущим сердцем, личинами и безумием?
— Да. Да, все именно так. Мужайся, сестренка».
«Тут понадобятся прочнейшие железные укрепления, — подумала я. — И даже они бы не помогли».
— Не стоило бы, — ответила я Скотту, и он заметно расслабился. — Может, и не люблю, — добавила я. Почему это он может выдохнуть, когда я все еще разбита? — Не рассчитывай.
Он потянулся ко мне и заключил меня в объятия.
— Пусть у нас будет хотя бы это.
Четыре месяца спустя я задумала и написала свою собственную пьесу «Скандала бра» и договорилась с местным театром о ее постановке. Скотт тем временем все еще пребывал в поиске своего истинного пути. Искал на ощупь, одной рукой, держа во второй бокал. Он не писал.
Приходили и лежали неоплаченными счета. Продавцы, портные, бармены звонили нам с одной и той же мантрой: «Счет мистера Фе. просрочен, не могли бы вы передать ему, что мы ждем ответа?» Мое терпение становилось хлипким, как весенний лед.
Я и сама была хлипкой, а порой, не сомневаюсь, и ледяной. Было ясно, что он никогда не изменится, я никогда не смогу изменить его. Весь мой идеализм разъела ржавчина. Пришло время сделать то, к чему меня призывали Тутси и Сара Мэйфилд: вырваться на волю. Когда через неделю «Скандала бра» провалилась и сошла со сцены, я написала Саре в ответ:
Но она знала, как и я, что есть много способов уйти от мужчины, если по-настоящему захотеть. Проще всего окрутить нового мужчину — желательно более богатого, и я знала, что такие водятся у нас в изобилии. Если бы захотела, я могла бы отыскать подходящего джентльмена и так вскружить ему голову, что мне больше не пришлось бы заботиться о том, как и когда будут оплачены счета.
К тому же я больше не дрожала от ужаса при мысли о том, что потеряю Скотти — могла ли она отдалиться сильнее, чем сейчас? Разве дочка еще верила в мою стабильность, в мои суждения? Разве Скотт за время моего отсутствия не стал для нее единственным родителем?