Взрыв

— Все-таки вы, — девушка запнулась, подыскивая подходящее слово вместо обидного «старики», — вы, люди старшего поколения, ужасные…

— Зануды, — подсказал Лаврентьев.

Марина расхохоталась.

— Спасибо. Я так и хотела сказать, но побоялась. У вас какой-то комплекс неполноценности. Вы все болезненно следите, чтобы вам оказывали почтение. Пусть за спиной хохочут, на это вам наплевать. А в глаза обязательно: «Дорогой Иван Иваныч…»

— Меня зовут Владимир Сергеевич.

— Я помню. Вы, по-моему, лучше других. И все-таки… Я, например, не представляю, чтобы я потребовала от своей дочери показного уважения. Или она будет меня уважать, или нет. Лицемерия мне не нужно.

— Разве я добивался от вас лицемерия?

— Нет, это я вообще. На тему «отцы и дети».

— Заведите детей, и ваш взгляд на проблему начнет меняться.

— Вы уверены?

— Думаю, не ошибаюсь.

— Это ужасно! Выходит, все течет, но ничего не меняется? Как же возникнет новый человек?

— Новый человек?

— Ну а как же! Посмотрите, сколько вокруг самодовольных мещан! По-вашему, всегда так будет?

— По-моему, всегда будут хорошие люди.

— Вы увиливаете от прямого ответа. Вас устраивает обыватель?

— Что такое обыватель?

— Ах вы и этого не знаете! Ну, предположим, человек, украшающий комнату книгами, которых не читает.

— А раньше разводил герань и держал канареек?

— Хотя бы.

— Милая девушка! Раньше обыватель разводил герань, а интеллигенты собирали библиотеки, а теперь обыватель скупает книги, а интеллектуалы не прочь полюбоваться цветочком на окошке…

— Что вы этим хотите сказать?

— Создается впечатление, что интеллигент отстает от обывателя.

— Это парадокс или вы меня идиоткой считаете?

— Это шутка, если хотите. Но в каждой шутке есть доля грустной истины.

— В чем же она?

— Не берусь судить, но я бы обратил внимание на это чередование: герань — книги, книги — герань.

— Опять все повторяется?

— Кроме людей.

— Не понимаю, — произнесла она серьезно.

— Ярлыки повторяются, моды повторяются, мысли повторяются, а люди никогда.

— Как отпечатки пальцев?

«Отпечатки пальцев?»

Эти слова возвращали к реальности прошлого. Лаврентьев пожалел о том, что втянулся в спор. Собственные фразы показались фальшивыми, наполненными мнимой значительностью, которая всегда отталкивала его. Он испытал неприязнь к Марине, красиво стоявшей на краю красивого бассейна.

— Простите, я не люблю рассуждений на общие темы. Желаю вам поймать свою золотую рыбку.

Она глянула удивленно.

— У меня есть отвратительная особенность — вызывать в людях раздражение.

— Не огорчайтесь. Я просто не люблю модных споров. Всех этих словопрений от незнания, даже от невежества, простите. Когда-то поэт с гордостью сказал: «Мы диалектику учили не по Гегелю…» И напрасно. У Гегеля есть очень точные суждения о единстве противоположностей и движении по спирали. В них ключик к большинству наших глубокомысленных пререканий. Но я не собираюсь популяризировать философию. Вас обидело недоверие Моргунова? Простите его. Его можно понять. Он не в силах мыслить общими категориями. Для него существует только одна Лена. И она не повторится никогда. Но вас не должно это смущать. Вы будете играть другую Лену. Не для Моргунова и не для меня, а для своих сверстников, как я понимаю.

— А получится? — спросила Марина наивно.

— Экран покажет, — улыбнулся Лаврентьев.

— Чудный вы дядечка.

— Чудный или чудной?

— Чудный. Наверно, вы хороший отец. Знаете, когда пожалеть, когда отшлепать.

— У меня никогда не было дочери.

— Как жаль! Она бы любила вас.

— Спасибо.

— Не смейтесь. Я серьезно. Я ведь всю жизнь с отчимом прожила… Ну да ладно. Не в этом дело. Рассказывать много о себе тоже бестактно. Как и много расспрашивать. Правда?

— Иногда.

— Ох как я вам надоела! У вас такие тоскливые глаза. Один только последний вопросик… Я боюсь своей роли. Вернее, побаиваюсь. И знаете чего? Пыток боюсь. То есть не пыток, конечно, а как я сыграю. Я понятия не имею о физической боли. Не хочется выглядеть кривлякой.

— По-моему, это не самое главное.

— Как же? Ее мучили, она страдала…

— Не нажимайте на мучения. Имитировать страдания кощунственно.

— Но я же актриса!

— Вот и играйте хорошего, чистого человека. Девушку, которая не приемлет зла. Не представляет компромисса со злом, отторгает предательство. Это главное. Ей говорят: мы сохраним тебе жизнь, если назовешь имена, фамилии, а она не может назвать, понимаете? Не взвешивает, не делает выбор, а просто не может…

Раньше всех это понял Сосновский. Не потому, что был тонким психологом, а из практики. У него была большая практика, и Лена сразу заняла во внутренней классификации проходящих через руки следователя людей свое точное место — «тварь, фанатичка и дура». Это означало, что она враг, что она активно действующий враг, связанный с другими врагами, и что ее не сломишь и не купишь. Такие ему попадались не впервые и теперь уже не доводили до исступления, как вначале. Он относил их к неизбежным издержкам своей трудной работы и утешался тем, что ни один из таких людей еще не ушел от него живым.