Взгляд из угла

- Как не знать, - говорю. - Конечно, поменялись. Все до одного. Только это слово - пеня - осталось, как было. Ну, принесите же словарь.

- Ни у кого не осталось, - чеканит она, - только у вас осталось почему-то.

Дальше не помню.

Потому что слишком явственно прозвенело в этом у вас - множественное число. И - ненависть.

Ненависть, - хотелось бы надеяться - лично ко мне (сам виноват, и наплевать). А множественное - вы поняли. Очередь - тоже.

Шел я потом по улице и думал: зачем перечитывать Шукшина? Он про это и писал. Он от этого, собственно, умер. Чуть ли не самый последний, самый страшный, самый сильный рассказ - да уже и не рассказ, а просто написал в газету (в "Литературку"), как было: как он лежал в больнице, а родных не пускали, передачу не брали - под черт знает каким пустячным предлогом, но с необыкновенным наслаждением - со сладострастием унижая, доводя до нечеловеческой злобы и адского отчаяния, до разрыва сердца, - ни из чего, на ровном месте, просто так.

Просто потому, что раз ты пациент, а я - медперсонал, - ты полностью в моей власти. Признай это, вырази, обозначь, унизься хоть ужимкой. Не ломай мне кайф. А поломаешь - берегись. Если ты пассажир, а я - кондуктор, - ты в моей власти. Если я библиотекарь, а ты - читатель... Если я милиционер... И так далее без конца, снизу доверху, сверху донизу, с утра до вечера, с вечера до рассвета.

Той статьи в "Литературке" - или очерка - или рассказа - у меня сейчас нет, но, по-моему, я дословно запомнил последнюю фразу, последний выкрик:

- Что же с нами происходит?

Он мучительно во все это вдумывался: как деревенские превращаются в городских; как из тех и других общественный уклад штампует советских. И какое отвращение питают друг к другу рабы. И как при удобном случае извергают его - в виде так называемого хамства.

И как они бывают талантливы - несравненно ярче, чем в других сферах, - как изобретательны, когда представляется эта счастливая возможность дать понять другому: ты такое же ничтожество, как я; не воображай, что ты кто-то - старик, допустим, или литератор, или еще кто; ты, как и я, - никто, меньше нуля; минус единица; и будь проклят.

Незадолго до смерти Василий Макарович прожил неделю или две в Комарово, в Доме творчества. И сочинил там два, что ли, текста. Положил их в портфель, сел в электричку, приехал в Ленинград, зашел в журнал "Нева": вот, дескать, написал, не посмотрите ли.

А была не то среда, не то пятница. Словом, такой день (назывался, кстати, - библиотечный), когда меня в отделе прозы не было, а принимал авторов литконсультант. И этот самый консультант завернул Шукшина: мол, стану я читать написанное от руки! много вас таких! мечтаете печататься - потрудитесь отпечатать на машинке.

Не опознал. А Шукшин не стал ничего объяснять. Молча ушел.

Утешают только словари. Например: "Члены канцелярии осуждены уплатить... значительную пеню". Пушкин, История Пугачева. "...И разных недоимок и пеней скопилось больше двух тысяч". Чехов. В усадьбе.

2/8/2004 Звезда со слезой

Все сделалось настолько ясно, что писать, в сущности, незачем. Все так хорошо, что дальнейших улучшений ждешь без нетерпения.

Но совершенству предела нет. И глава государства, собрав кого надо, сказал: братия и дружина! земля наша велика, обильна, в ней царит порядок и жители счастливы. Но за так называемым бугром - о, за бугром кое-кто спит и видит - как бы этот положительный образ очернить. И очерняет. И не без успеха. Потому что этот кое-кто страшно громаден и не жалеет своих сил и средств: зависть к нам его снедает. А мы, беспечные, попустительствуем. Короче говоря, тряпки в руки: планомерно, пятнышко за пятнышком стирать с плетня наводимую неприятелем тень! и прекратить утечку любых жидкостей на его мельницу!

А то бывает: из репродуктора на стадионе льется гимн, а некоторые футболисты вместо того, чтобы подпевать, наберут полный рот жевательной резинки. Стоят, улыбаются. А образу страны от этого урон. Клеветник России случая не упустит: смотрите! - нашепчет забугорному недоумку - нет на лицах такого выражения, что нас вырастил дядя Степа на верность народу, и мы за богоспасаемую сей минут разорвем вас, как Тузик - грелку. Нету!

И президент державы мощностью в тысячи Хиросим (не говоря уже о Нагасаки) вынужден телефонировать куда-то глубоко вниз: а что это они у вас так стоят? как на пляже; стабильность, допустим, олицетворяют, а где поголовный патриотический подъем?

В самом деле, пора подниматься в контратаку. Этого требует гуманность. Ведь иностранец, что ни говорите, тоже человек. Нельзя лишать его шанса потратить свои, пусть нетрудовые, сбережения на что-нибудь разумное, доброе, вечное: например, посетить Россию, обнять березку, поводить с нами хороводы. И вообще - пусть помнит, что есть на планете Земля такой оплот мирного труда и центр духовности.