Вызов в Мемфис

Сам я в тот первый день пришел в бриджах и костюме в стиле Бастера Брауна[11] с накрахмаленным воротником. Хотя я уже считал себя дамским угодником и раскрепощенно общался с девочками в нэшвиллской танцевальной школе и на конных выставках, одевался я все-таки так, как одевались мальчики в восьмом классе частной школы мистера Уоллеса в Нэшвилле. Но Мемфис в то время был городом муниципальных школ, так что здесь мальчики моего возраста носили длинные штаны и рубашки с мягкими воротничками. Алексу Мерсеру показалось, будто я свалился с другой планеты. Отличалась не только одежда: у меня была другая стрижка — в заведении мистера Уоллеса мы носили волосы длиннее — и совсем иначе звучала речь. (По сей день обо мне и моих сестрах говорят, что у нас скорее нэшвиллский акцент, чем мемфисский.) Я говорил «галл» вместо «гёрл» и «бад» вместо «бёрд». Скоро Алекс заметит, что я носил учебники по-девчачьи — под мышкой. И походка у меня была скорее как у маленького мальчика, чем как у подростка. Более того, у меня еще сохранялась какая-то младенческая пухлость. (В детстве я был толстячком.) Именно это, думаю, и объясняет первый вопрос Алекса после урока английского языка в тот первый день. «Сколько тебе лет, Фил?» Я признался, что мне только что исполнилось тринадцать. Но в тоне вопроса не было ничего подозрительного, ничего в лице Алекса не вызвало неловкости. Потому что Алекс Мерсер всегда был самым тактичным и сочувствующим человеком, которого только можно вообразить.

Но в то время Алекс не мог и представить, что я — со своим воротничком Бастера Брауна и рейтузами — перед разлукой с Нэшвиллом уже пережил подростковый опыт общения с девочками. Теперь мне и самому трудно представить, что в такой вот одежде я прощался с девочкой, у которой была прическа «боб» и которая так взросло выглядела. До самого расставания — моего с этой девочкой — мы часто встречались у старой кирпичной башни в кампусе Уорд-Белмонт — школы для девочек, где она училась. И тогда, как и в самые первые встречи, она пришла с очень милым подарком, обернутым в бумагу и перевязанным белой ленточкой. Какими бы взрослыми ни были наши отношения, в то время я многого в них не понимал — например, этих частых подарков. Зато мне не казалось странным, что Эвелина на пятнадцать сантиметров выше меня, что она носит платье, похожее на платья моих старших сестер, и что у ее белых туфелек довольно-таки высокие каблуки. Ее темные волосы были уложены в «боб» — так в те дни могли ходить и юные девушки, и маленькие девочки.

В день расставания мы целовались — этим мы занимались уже давно. Мы оба вполне осознавали, что это наша последняя встреча, и поцелуй с объятьями продлились довольно долго — особенно для вечера на школьной территории. «Ты не будешь писать из Мемфиса, — сказала она сразу же. — Мальчики никогда не пишут. И все-таки я хочу кое-что подарить — маленький намек». Я открыл продолговатый конвертик, несколько пристыженный тем, что сам подарков не дарил ни разу, и немедленно искренне восхитился вечным пером с золотым ободком. Мы проговорили еще долго, а когда я наконец начал прощаться, — чувствуя подступившие к глазам слезы и даже предчувствуя пустоту, с которой, как я знал, буду жить еще долго, — то не мог найти слов, чтобы передать, как меня огорчает наша разлука. Тут я вдруг заметил, как у нее закатились глаза. Она буквально лишилась чувств, и я стоял у кирпичной башни с нею на руках, пока по моим щекам бежали слезы. Но главным образом мне запомнилось замешательство. И я по-прежнему чувствую замешательство, когда думаю, как тринадцатилетний мальчишка в детской одежде держит девочку, которая внешне — а возможно, и внутренне — была взрослой молодой женщиной. Более того, иногда я пытаюсь понять, какое же замешательство должна была испытывать она, когда ее возлюбленный приходил в таком виде — с накрахмаленным воротничком и в коричневых шортиках, застегнутых на коленках.

Уже где-то через неделю Алекс Мерсер заставил меня надеть длинные штаны и нормальную рубашку. Волосы мне подстригли покороче. Книжки я носил на одобренный манер — а именно у бедра, чтобы рука висела прямо, от плеча до запястья. Если бы не советы и покровительство Алекса, переезд и обустройство в Мемфисе мне бы дались куда трудней. Возможно, старый директор или миленькая учительница английского понимали, как полезно поместить меня под его опеку. Хотя Алекс казался почти женственным в своих внимательности и заботе о чужих чувствах и переживаниях, в остальном он являл собой воплощение мужественности для мальчика, который только входит в подростковые годы. Он был образцово-показательным среди двенадцати- и тринадцатилетних мемфисских мальчишек.