Вызов в Мемфис

— Ему взбрела в голову абсурдная мысль, — начала она, а потом разразилась не слезами, а каким-то истерическим девчачьим смехом, который до того дня я от нее не слышал ни разу, но услышу еще много раз после. Этот смех будет вечным спутником тех случаев, когда несчастье ее детей в новой мемфисской жизни вдруг покажется ей, как она выражалась, «слишком абсурдным» и, следовательно, когда она чувствовала, что больше не может нам ни помочь, ни даже посочувствовать. — Ему взбрела в голову абсурдная мысль, — проговорила она сквозь смех, — что Уайант и Бетси повернули обратно в Нэшвилл и намерены там жениться, на месте, и не ехать за нами в Мемфис!

Помню, как в этот момент потемнело лицо Жозефины. Могу только предположить, что она почувствовала себя брошенной — увидела, что, так сказать, направляется в новую жизнь одна. Сам же я подумал — хотя никогда бы в этом не признался: «А почему бы Уайанту и Бетси не повернуть назад и почему Бетси вообще должна ехать в Мемфис?» Тут я увидел, как из конторы станции выходит отец — с таким же потемневшим видом, как у Жозефины. (У них был одинаковый цвет лица, но при этом столь разные темпераменты, что схожесть редко замечали — кроме моментов, когда они оба демонстрировали какую-нибудь яркую эмоцию.) Мы все смотрели, как он подходит к автомобилю, у которого мы собрались, и заглядывает в переднее окно с водительской стороны.

— Они выехали из Хантингдона вскоре после нас, — процедил он сквозь зубы и посмотрел через машину и мать на меня, Джо и Джорджи — посмотрел с обвиняющим видом, будто не сомневался, что мы — заговорщики в этом плане бегства.

Но в этот момент на щебеночной дороге появился «нэш» Уайанта и уже скоро свернул к станции обслуживания.

— Не говори Уайанту и Бетси, что звонил в отель! — сказала мать. Отец тут же убрал голову из машины. Уже вскоре он договаривался со служащим, чтобы нам заправили обе машины. В сторону Бетси и Уайанта он не взглянул ни разу. Пока наполнялись баки, я обратил внимание, что шофер, повариха и служанка вышли из машин и стоят у обочины. Они тихо переговаривались и показывали через хлопковые поля — начинавшиеся рядом, на окраине Хаксли. Этот самый Хаксли был всего в паре десятков километров от Торнтона, старого центра округа, где родился отец и где родились его слуги-негры. Несколько лет назад отец перевез их всех в Нэшвилл, а заодно убедил других торнтонских негров перебраться в Нэшвилл на работу к его другу Льюису Шеклфорду. Теперь отец заметил их собрание у обочины и как они показывали в сторону его и их родины. Не спуская с них глаз, он снял свое широкое канотье и утер лоб белым платком. Дело в том, что сразу после предательства Льюиса Шеклфорда — вернее, когда он впервые узнал о предательстве, — и до его решения перевезти нас в Мемфис был период, когда он всерьез подумывал забрать нас всех в Торнтон, в его фамильное гнездо. Думаю, для него это представляло великий соблазн — вернуться домой после унижения в Нэшвилле и унаследовать юридическую практику отца в узком одноэтажном офисе на городской площади. Сбежать таким образом от мира наверняка было бы проще, чем начинать карьеру заново, в среде с довольно высокой конкуренцией. Разумеется, в конце концов он принял твердое решение отправиться в Мемфис, но много лет спустя после переезда мать рассказала мне, что, когда день клонился к вечеру и мы еще не достигли Хаксли, а отец заметно устал, она предложила проехать двадцать километров до Торнтона и провести ночь в фамильном гнезде. Она сказала, что из-за этого предложения отец вспылил и обвинил ее в том, что она считает, будто он не умеет определиться. И все-таки в первый же момент после того, как он завел свой длинный автомобиль «паккард» на станцию обслуживания — даже раньше, чем выключил зажигание или открыл дверь, — он сказал матери: «Пожалуй, нам все же стоит переночевать в Торнтоне».