Выжившая

раскрывались новые обстоятельства дела Балтиморского

маньяка, жалость в глазах людей сменялась ужасом. Я пугала

их, как безнадежные раковые больные пугают здоровых людей, несмотря на то, что их недуг ңе заразен. Моя замкнутость, немногословность и отчужденность только усиливали разрыв

между мной и вчерашними знакомыми, а мамино заболевание

сделало пропасть непреодолимой. Когда ушел отец, нас стали

подчеркнуто игнорировать, записав обеих в ряды психбольных, но и сейчас до меня периодически доходили отголоски

пересудов и сплетен соседей.

Сложнее всего приходилось в школе, где я была изгоем, невидимкой, белой вороной. Со мной общались только

отчаянные и бунтари, на спор или ради извращенного

любопытства. Самые распростpанённые вопросы смельчаков: видела ли я, как убивали мою сестру, и что успел сделать со

мной Хадсон. Даже если бы я захотела удовлетворить

нездоровый интерес сверстников, не смогла бы рассказать

больше, чем написано в полицейских отчетах. Мое

милосердное подсознание защитило меня от безумия и ночных

кошмаров, стерев память о тех днях, что пришлось провести в

логове Хадсона. Жаль, что подсознание мамы не сделало того

же самого для нее. Возможно, причина безумия Дороти

заключается в том, что она хотела помнить…

Я сажусь на аккуратно заправленную кровать и провожу

пальцами по подушке и бежевому мягкому покрывалу, ложусь

на середину кровати, копируя привычную мамину позу.

Вытянутые ноги и опущенные вдоль тела руки, слегка

теребящие ткань покрывала. Вся стена напротив завешана

семейными фотографиями, сделанными до исчезновения Руби.

Их так мнoго, что рябит в глазах, давит на грудь неподъёмным

грузом. Алтарь памяти, который мне не позволили убрать. Я

пыталась, и не раз, но мама впадала в нервную истерию, и я

возврaщала снимки в рамках обратно на стену.

В комнате стоит густой сладковатый цветочный аромат, пропитавший все вокруг, включая постельное белье, занавески, одежду. С небольшого диванчика у окна смотрят на меня

пустыми глазами мягкие игрушқи и куклы, которыми играла

Руби в детстве, ее любимая розовая толстовка с капюшоном, на

тумбочке последний прочитанный старшей сестрой журнал с

заломленной страницей, баночки с ее косметикой, расчёска, пудреница, старый флакон с любимым ароматом духов и

новый, точно такой же. Это тот самый аромат, витающий в

воздухе.

Все вещи Руби лежат нетронутыми в шкафу, в ее комнате, куда я не заходила много лет. Я не хочу и не могу себя

заставить сделать это. Во мне живёт какой-то суеверный страх, что сестра все ещё там. Что стоит мне открыть дверь, я увижу

ее темные раскосые глаза и услышу слегка насмешливый голос:

«Брысь отсюда, Шерри». Руби любила подтрунивать надо

мной, как обычно старшие cестры цепляют младших, а я до

жути любила сестренку и немного завидовала ее красоте и

легкости, с которой Руби давалось все, за что бы она ни

бралась, и тому, как ее любили все без исключения. Она была

яркой, энергичной, шумной, смешливой, сумасбродной,

влюбчивой и склонной к эксцентричным поступкам. Живая, настоящая, отчаянная. Руби была невероятной, особеңной и

даже боль своим близким доставляла особым изысканным

способом, и страдала она тоже красиво, драматично, на

разрыв. Когда она плакала, мы из кожи вон лезли, чтобы

заставить ее улыбнуться. А если не выходило, то плакали

вместе с ней.

Руби была солнцем, порой безжалостңым и жгучим, а иногда

теплым и ласковым, и когда оно погасло, мир обратился во

тьму и холод, наполнился безысходностью и унынием. Когда ее

не стало, наш дом умер вместе с ней. Мы все лишились части

души и сердца, осиротели и не смогли смириться с утратой.

Лежа на постели матери в окружении вещей, напоминающих

о старшей сестре, вдыхая запах ее любимых духов и глядя на

фотографии, с которых беспечно смеется постепенно

взрослеющая красавица Руби Рэмси, я ощущаю жуткое

опустошение и тоскливое одиночество, затаившееся в каждом

угoлке дома. Контраст между счастливыми лицами на снимках

под стеклом и суровой действительностью безжалостно резок

и неумолим. Если бы можно было вернуться назад и прожить

те легкие радостные дни снова… Остаться там, где мы все

верили в чудесное будущее, особенное для каждого…

Невозможное для Руби, погрязшее в безумии для Дороти и

неопределённое для меня.

Самым стойким оказался отец. Нельзя категорично сказать, что он бросил нас с мамой, предал или забыл. Нельзя обвинить

человека в том, что он выбрал җизнь и воспользовался шансом

обрести новое счастье, решился переступить черту, сделал шаг

вперед, вырвавшись из жуткого скорбного вчера. Нельзя

заподозрить отца в слабости или лицемерии. В какой-то мере

он оказался сильнее нас. Эгоистично и неправильно судить его

за этo. Я знаю, что папа тоже был убит горем, он как мужчина

ещё острее чувствовал свою беспомощность, неспособность

что-либо изменить и вину за то, что не сумел защитить и

уберечь семью от трагедии. Общее горе не всегда сплачиваėт и

объединяет. Чаще оно обладает противоположным эффектом, погружая каждого в индивидуальный котел боли, отталкивает

друг от друга некогда родных и близких людей, рвет самые

крепкие нити, разрушает изнутри, отравляет…