Выверить прицел

Подошли к каменоломне. Первое, что поразило нас, — тишина. Странная такая тишина. Ее можно было потрогать. Еще сегодня утром здесь все грохотало и в сумятице боя содрогалось сердце, а сейчас, в этом же самом месте, необыкновенное безмолвие. Тишина, какая бывает только в сумерки. Никто никуда не едет, не слышно никаких взрывов. Артиллерия молчит. Повсюду застыли танки — подбитые, черные от копоти, застрявшие, с пушками, нацеленными в разные стороны. Одни полностью сожжены, у других отсутствует башня, один танк лежит на брюхе. Мы не смотрим ни вправо, ни влево. Идем к своему танку. Ни души. Увидели его издали. Стоит себе на том же месте.

Ничего не понимаем. Что же все-таки произошло? Кто остановил сирийцев? Выходит, наше прикрытие помогло? Нам удалось? Мы сумели сдержать их натиск? Остановить? Означает ли это, что несколько наших танков смогли осуществить прорыв на Хушние? Видимо, да. Где сейчас батальон? И что с экипажами танков, которые стоят сожженные — здесь, рядом с нами? Можно прочесть их номера: Далет, 2-Алеф, 1. Где танкисты? Но мы этих вопросов не задаем. Просто идем к своему танку. Мы на войне. Гиди сказал, что мы его починим и будем продолжать воевать. Нельзя останавливаться. Нельзя бросать танк. Отыщем своих, они по дороге на Хушние. Мы помним, что говорил командир полка, отдавая приказ в ту ночь у каменоломни: „Идем на Хушние. Удачи вам!“ Это было вчера. Кажется, что прошел год. Найдем батальон, сказал Гиди, и присоединимся к нему. Танк не оставляют. Нужно продолжать. Мы подошли к танку. И тут Гиди сказал: ему кажется, что он снова начал слышать. Он снял каску и попросил, чтобы мы ему что-нибудь сказали.

— Командир, слышишь? — почти кричу я.

— Да, наводчик. Командир слушает. Слушает.

Рони торопится заглянуть к себе в кабину. Полно осколков. Мы обнаружили повреждение в ведущем колесе. Гиди и Рони смотрят, можно ли укоротить цепь. Я взбираюсь на танк, чтобы отыскать свой ранец в багажном отсеке № 9. Мы там держим личные вещи. Я оттащил пулеметные ленты и два тяжеленных рулона маскировочной сетки и открыл отсек. Вытащил оттуда канистру с водой и несколько раскрытых ящиков с патронами, валявшимися в полном беспорядке. Под ними я нашел свой ранец. Помятый, но целый. Я спешу. Тороплюсь расстегнуть трудную пряжку на ремне. Готово! Вытаскиваю из мешка молитвенник и мешочек с тфилин, на котором золотой нитью вышиты мои инициалы и Маген-Давид, мама называет его „Цион“, как принято в Египте. Я горячо целую свои тфилин.

Впервые я наложил тфилин, когда достиг возраста бар-мицва. В синагоге „Рамбам“ в квартале Бет-Мазмиль. Там собирался теплый и сердечный миньян выходцев из Багдада — рабочий люд. Торопясь по утрам на посадку деревьев на землях фонда „Керен-Каемет“, они собирались на молитву с первыми лучами солнца. В то время у нас в квартале не было более позднего миньяна для утренней молитвы. Все стояли вокруг меня: отец, дядя Нино, и дядя Жако, и дядя Жак, и хахам Биньямин. Следили за мной и объясняли, как наложить коробочку ручного тфилин на нужное место, как правильно намотать ремешки, чтобы получилась буква ש („шин“), по одному из имен Всевышнего — Шаддай, как навязать на средний палец три кольца, говоря при этом: „И обручу тебя со Мною навеки, и обручу тебя со Мною в правде, правосудии, любви и милости, и обручу тебя со Мною в вере и познании Господа“[39]. От волнения и любви я весь дрожал и так сильно затянул ремешки, что почти остановил ток крови, и еще много дней были видны на моей левой руке следы от них. Женщины бросали конфеты, со всех сторон слышалось: „Мазаль тов!“ Рав синагоги, Салман Хуги Абуди, подошел ко мне. Я решил, что он тоже хочет меня поздравить. Вместо этого он возложил мне на голову ладонь, открыл передо мною Маймонида и прочел: „Надо быть очень пунктуальным во всем, что касается мезузы. Всякий раз, когда человек проходит мимо нее, входя или выходя, он встречается с Единственностью Творца. Да вспомнит он любовь Его и очнется от сна и ошибок суеты времени, и да знает он, что нет ничего в мире, что пребывало бы во веки веков, кроме познания Превечного. Сказано нашими мудрецами: тфилин на голове и на руке, цицит в одежде и мезуза при входе — помощь они человеку, чтобы не согрешил, потому что это многократное напоминание ему. Именно они те ангелы, что спасают человека от греха“.

Когда закончил читать хахам Хуги Абуди, он сказал мне шепотом — то ли благословил, то ли повелел и предостерег, — чтобы не было в моей жизни ни дня, когда бы я не накладывал тфилин.

Сегодня впервые я этого не сделал.

Поцеловав тфилин, я торопливо стал наматывать ремешок. Я чувствовал тот же трепет и ту же любовь, что была во мне в день бар-мицвы. И так же сильно стянул ремешки. Но еще прежде, чем намотать на левую руку положенные семь витков, я надел головной тфилин, чтобы не упустить время, ибо день кончался и солнце садилось.

Рони был внизу, проверял гусеницы. Он увидел меня на башне накладывающим тфилин и закричал: