Выстрел с Невы: рассказы о Великом Октябре

…В штабе ее встретили внимательно: сведения были очень ценные. Все приветливо заговаривали с ней, расспрашивали. В кожанке, с чахоточным лицом, ласково ей улыбался:

— Ну, молодец, девка! Смотри только, не сорвись…

В сумерки, когда стрельба стала стихать, она опять пошла на Арбат. В лазарет все подвозили и подвозили раненых из района. Атака юнкеров от Смоленского рынка была отбита; они понесли урон.

Целую ночь девушка с измученным, осунувшимся лицом перевязывала, поила, поправляла бинты, и раненые благодарно следили за ней глазами. На рассвете в лазарет ворвался юнкер, без шапки, в рабочем костюме, взъерошенный, с искаженным лицом.

Он подскочил к девушке:

— Вот… эта… потаскуха… продала…

Она отшатнулась, бледная как полотно, потом лицо залила смертельная краска, и она закричала:

— Вы… вы рабочих убиваете! Они рвутся из страшной доли… У меня… я не умею оружием, вот я вас убивала…

Ее вывели к белой стене, и она послушно легла с двумя пулями в сердце на то место, где лежал рабочий в ситцевой рубашке. И пока не увезли ее, серые опушенные глаза непрерывно смотрели в октябрьское суровое и грозное небо.

Владимир Билль–Белоцерковский НАША ВЗЯЛА!

Последняя ночь Октябрьских боев. Я получил приказ пробраться в штаб белых, доставить пакет.

— Ультиматум, — сказал кто‑то мне на ухо.

Предельную усталость, когда подкашиваются ноги, а от бессонных ночей так мучительно клонит ко сну, что порой теряешь сознание, — при одном только слове «ультиматум» как рукой сняло, словно тела коснулся электрический ток. Я вздрогнул: «Ультиматум», —значит, наша берет!..

В моем распоряжении закрытая машина «Красного Креста». Мне указали на двух вражеских парламентеров. Они в поношенных шинелях. Это переодетые офицеры.

Получив соответствующий пропуск, я вышел с ними на улицу. Офицеры быстро юркнули внутрь машины и торопливо захлопнули дверцу. Я взобрался на открытое сиденье рядом с шофером.

Тихо, осторожно, с потушенными фарами повел шофер машину. Вокруг ни одного огонька. Все потонуло в глубоком мраке. После шума дневных боев ночная тишина казалась подозрительной, настороженной, зловещей. Чутко прислушиваешься… Кажется, будто и ночь затаила дыхание. В этом мраке неожиданное появление машины могло вызвать подозрение и у своих, и у врагов.

Тихо, слоено на ощупь, подвигались мы вперед, но шум моторов и колес не мог не нарушить мертвой тишины. И справа, сотрясая воздух, подобно частым ударам молота по железному настилу, загремели выстрелы. Над нашими головами стремительно, со свистом, словно вспугнутые птицы, пронеслись пули.

— В нас стреляют! — взволновался шофер.

Сложив руки рупором, я крикнул во мрак:

— Свои! Большевики!

— Стой! — твердо прозвучал впереди зычный голос.

Машина стала. Из мрака вынырнули три фигуры.

— Кто такие?

— Свои, — ответил я, протягивая пропуск. В свете спички сверкнули штыки, осветились небритые, загрубелые солдатские лица.

— Проезжай!

Время от времени, оглашая воздух криками: «Свои! Большевики!» — мы продвигались вперед…

И снова:

— Стой!

На этот раз спичка осветила бравую фигуру матроса, его широкое, мужественное лицо. На бушлате блестят медные пуговицы. Змеей извивается вокруг пояса и скрестилась на груди пулеметная лента. В левой руке — короткий карабин. Рядом стоял, опираясь на винтовку, высокий пожилой рабочий с сосредоточенным устало–серьезным лицом.

— Куда? — прогудел матрос. Я протянул ему пропуск. Пробежав глазами, бросил на меня строгоиспытующий взгляд, вернул пропуск:

— Катись!..

Но вот и Арбатская площадь. Неожиданно, откуда‑то, вероятно с крыши, забарабанили пули. Машина стала.

Шофер растерялся.

— Давай ход! Давай! — толкнул я его. Рванув машину, он оглушительно и, очевидно, сдуру заорал:

— Свои! Большевики!

Машина, перемахнув площадь, влетела в улицу, наскочила на труп и, испуганно завизжав тормозами, сразу остановилась.

— Стой! Стой! — кричали впереди какие‑то новые, чужие голоса.

— Кадеты, — шепнул шофер…

Три штыка почти коснулись наших тел.

— Что?! Не туда попал?! — злорадствовал молодой голос.

— Сходи! — скомандовал другой.

— Ну! — последовала матерщина.

— Чего лаешься? — огрызнулся я. — Дело есть!

— Какое дело?

— В штаб!

Привыкшие ко мраку глаза различили фигуры юнкеров. На шум голосов из машины выскочили парламентеры. Отрекомендовавшись, они предложили пропустить нас.

В сопровождении офицеров–пар- ламентеров я вошел в вестибюль Александровского военного училища. Ослепил свет. Здесь толкались, казалось без цели, офицеры, юнкера, попадались казаки. Мое солдатское обмундирование, давно не бритое лицо сразу обратили на себя внимание.

— Большевик! Большевик! — раздались голоса.

— Матерый! Попался!

Пожилой парламентер взял у меня пакет и помчался по лестнице наверх. Молодой усадил меня на стул и поставил рядом со мной юнкера с винтовкой. Через минуту и он исчез. Теперь выражение лиц присутствующих резко изменилось.

Пакет, мой независимый вид и отношение ко мне офицера–парла- ментера — все это говорило, что я не пленник. Мое присутствие здесь казалось необычайным и вызывало любопытство.