Выстрел на окраине

— Он. — Старушка сурово поджала губы. — Мы в войну под врагом жили, а Оксана сховалась. На море-Каспии с Боренькой жила. А как фашиста прогнали, так она и возвернулась. И сказала: у Максимушки, говорит, новая жена. Вот тогда в Киев и уехала. А потом-то уж и Максим с Катенькой приехал...

Разговор, кажется, начал завязываться, Лебедь повеселел.

— В каком году это было?

— В каком? — Старушка задумчиво терла высохшую щеку концом платка. — Сейчас у нас пятьдесят шестой. В прошлом году Архип приезжал, старший это мой; два года никого не было... Потом старый к нему в Ленинград ездил... Вот, значит, в пятьдесят втором Максим-то приезжал...

— В каком месяце, помните?

— Помню, как же. Сразу после Нового года. Заваруха еще в погоде была. Как осенью — тепло, туман...

— Вы тогда Катю в первый раз видели?

— Первый. И побачить-то не успела: пожила дня два-три и уехала. Ласковая такая, молоденькая совсем.

— И больше вы ее не видели?

— Нет, не довелось. — Старушка вздохнула. — Архип говорил, Максим с другой опять живет, ту уж вовсе не бачила...

— Он вам не пишет?

— Нет, сынок. — Больные, плохо видящие глаза старушки снова наполнились слезами. — Малый был — кохала, кохала, а большой стал — мать позабыл!..

— Занят, наверно, — великодушно солгал капитан.

— А скильки на это надо? — старушка вытянула руку, показала кончик коричневого сморщенного пальца. — Вот скильки!..

Женские слезы, особенно такие — материнские, старческие, — всегда приводили капитана Лебедя, человека здорового и уравновешенного, в замешательство. В душе он даже подосадовал на Бухалова, выдвинувшего мысль о поездке в Чернигов. Майся вот теперь!

— Глафира Емельяновна. — Лебедь поспешно перевел разговор на другое. — А вы помните, как они приехали? Утром, вечером? Что говорили? Катя вам понравилась?

— Хорошая она, ласковая. — Приговаривая, старушка медленно покачивала головой. — Вошли, помню, под вечер, темнело уж. Я как Максимушку услыхала, так и обмерла. Скильки годов ведь прошло! Стою, очи-то застлало, и слышу голос, такой веселый да приятный: «Здравствуйте, мамо. Вот нежданно-негаданно и познакомились...» Катя это!

Капитан Лебедь превратился в слух и внимание.

— Почему неожиданно?

— Сначала-то они в Сибирь куда-то собирались, да с дороги уж к нам заворотили. — Переживая далекое, старушка заволновалась. — Двенадцать годков не бачила! На фронт как уходил — молоденький был, парубок. А тут постарел, сумрачный такой. Да уж так мне его жалко стало! Максимушка, говорю, ты ли это?..

Влажные глаза старушки были устремлены куда-то в сторону, мимо капитана; почти незрячие, сейчас они безошибочно видели все, что оставалось там, в прошлом.

— Сели вечерять, Максим горилки выпил, мы с Катенькой маленько пригубили. Плакала я все...

— Разволновались, — поддакивая, поторапливал Лебедь. — А потом что?

— Потом-то? Спать легли...

Простодушный ответ старушки заставил капитана невольно улыбнуться.

— Про дочку она вам рассказывала?

— Как же, как же, — Оленька! — Глубокие морщины на лице Глафиры Емельяновны посветлели и снова, темнея, обозначились резче. — Максим еще за ней собирался. Катя и письмо написала. Да, видно, что-то передумала. Сама уехала, не попрощалась даже.

— Так уж и не попрощалась?

— То-то и дело, что нет, — горестно вздохнула старушка. — Пришла из церкви, а ее уж нету. Максимушка, спрашиваю, что это Катеньки не бачу? «Уехала», — говорит. Батюшки, куда, спрашиваю? «Домой». Зачем? «Сестра у нее, говорит, заболела, телеграмму прислала. Завтра, говорит, и я поеду, на работу пора...»

Теперь капитан слушал, не перебивая, не торопя.

— Уж так мне стало жалко! Батьку, думала, дождутся, а тут вон как! И самой-то жалко: на дорогу бы ей чего собрала. Некогда, видно, больно — вещички какие, и то позабыла.

— Какие вещи?

— Да я уж толком и не помню. — Глафира Емельяновна задумалась. — Женское все, лифчик там...

— Они у вас? — не выдержал ровного тона капитан.

— Да мне-то к чему? Максим подобрал.

— Долго он потом жил?

Старушка огорченно махнула рукой.

— Где долго! На другой день и уехал. Уж как просила, чтоб батьку подождал! «Не могу», — говорит. Со службой, что ли, у него там неладно — пасмурный такой. «Прощайте, говорит, мамо, неизвестно, когда теперь повстречаемся». — Конец платка снова скользнул по морщинистому лицу. — Так и вышло. Скильки вот годков опять — не едет, не пишет. Жив, знаю, а болит сердце у матери, болит, сынок!..

Дверь скрипнула. В золотом потоке света, упавшем в комнату, показалась полненькая в красном сарафанчике девочка. Увидев незнакомого человека, да еще милиционера, она смутилась, потом осмелела, бойко стрельнула темными вишневыми глазами:

— Тетя Глаша, хлиба покупаты?

— Купи, доня, купи, — повернувшись на скрип и просветлев, закивала старушка.

Дверь снова скрипнула, золотой клин на полу исчез, а с ним словно потемнело и лицо Глафиры Емельяновны.

— Своих внучат не довелось покохать, так на чужих радуюсь...

— Глафира Емельяновна, — возобновил Лебедь прерванный разговор, — а по дому сын вам ничего не помогал? Может, красил что, белил?

Старушка покачала головой.