Высшая мера

Ему приносят сладкий, рубиновый напиток, смесь сиропов с содовой, называемую “диаболо”. Он

смотрит стакан на свет и пьет, жмурясь от удовольствия. Емельян Михайлович сдвигает на затылок серую

фетровую шляпу и откидывается на спинку стула. Емельян Михайлович уезжает на рассвете в Шербург. В

Шербурге, один за другим, на грузовой пароход грузят двести пятьдесят чудовищных, слононогих коней-

першеронов, Купленных во Франции для транспортного отдела коммунального хозяйства родного города

Емельяна Михайловича. На пароходе “Фрунзе” Емельян Михайлович снимет фетровую серую шляпу и

спортивный костюм из универсального магазина и пойдет на палубу к лошадям в привычной фуражке,

гимнастерке, бриджах и сапогах. А пока он сидит в кафе де ля Пэ, на площади Оперы, бритый, подстриженный,

одетый как будто не хуже парижан, и ночные девицы заглядываются на статного румяного Емельяна

Михайловича Савчука. Ночь, площадь и город ведут свою соблазнительную ночную игру, перемигиваются

огнями реклам, перекликаются автомобильными рожками и слепят и кружат нас непрерывным движением

людей и машин. Емельян Михайлович пьет свое “диаболо” и усмехается, и начинает один из своих

удивительных рассказов, которые звучат совершенно странно в эту чужую карнавальную ночь, в чужом городе

и чужой стране.

— Сроду мне зубы не болели. Заболел я зубами в первый раз в городе Казани, аккурат в восемнадцатом

году, и, по правде сказать, сам я виноватый. Отмечал зубом пулю, для чего отмечал — не припомню, только

хрустнул зуб и, скажи на милость, зачал он сверлить под Царицыном, сверлит и сверлит. Даже щека припухла, и

братва смеется: “Омелька, кто тебя так поцеловал, Омелька?” Хорошо. Захожу до госпитального доктора.

Доктор знакомый, положил у дупло вату запечатал — и до свиданья. Месяц прошел и год, я и думать про него

забыл, делов — слава богу! Однако подходит время, забираем мы у Деникина назад Курск и Харьков, и Сумы, и

Нежин, и заходим понемногу у самый Киев. Аккурат зашли мы у Киев в субботу под воскресенье. Деникинцы

из Киева выбираются, однако с боем. Не то, чтобы бой, а так, суматоха. Зашли мы у Киев ночью, темно, над

городом бахают с пушек, с Броваров бьют, с Дарницы бьют, кто бьет — неизвестно, стрельба идет, на Демиевке

дома горят — суматоха. Ну, зовет меня до себя комкор и говорит: “Омелька, читай приказ, назначаешься ты

комендантом города Киева. Оправдай себя, Омелька, наведи порядок”. Хорошо… Слышишь, закажи мне пива.

Пиво дают стопками, смех…

Я заказал Емельяну Михайловичу страсбургского пива. Сдавленное шипение моторов, шорох, шум, смех

и восклицания на чужом языке заглушали Емельяна Михайловича.

— Комендант города? Пожалуйста. Тут самая работа, связь налаживай, патрули посылай, даешь пароль

— отзыв, уголовники, шпана из тюрьмы поразбежалась, грабежи, налеты, жара. И что ты скажешь, в самое

время заныл у меня окаянный зуб и сверлит, и ноет, мама моя… Самая работа, а он меня крутит, а он докучает.

Ну, что тебе сказать, я в старой армии был, у меня два ребра вынуто, я два раза контуженный был, и ничего. А

тут — беда. Не оправдаю себя, какой из меня комендант, — шляпа! Позвал я своего адъютанта Костю Рубцова и

говорю: “Костя, будь настолько любезный, покамест подойдут госпиталя, вырви у меня проклятый мой зуб чем

ни попадя”. — “Катись, — говорит Костя, — я на доктора не кончал, случалось мне и быков холостить, и

бандюг в расход пускать, ты мне начальник, я твой адъютант, но на это я не согласен”. — “Вот, говорю, гад вот

ты весь и сказался! Кто тебя под Ворожбой у казачьего сотника из-под коня достал, а ты вот какой гадюка.

Хорошо”. — “Не серчай, товарищ начальник, — говорит Костя Рубцов, — а лучше всего сделай приказ скатить

с платформы “Васю-коммуниста”. И вот мой совет — сядем мы с тобой в броневик и поедем в город до зубного

врача”. — “Правильный совет, — говорю я, — все-таки ты не совсем дурной, Костя”. Скатили мы с платформы

“Васю коммуниста”, завели, сели и поехали. Выехали на мост, зажгли прожектор. Как зачали нас крыть из

винтовок! “Туши пока, — говорю, — в потемках получше будет”. Дали мы ходу, и так в потемках поехали.

Стрельба идет, пули стукаются, суматоха. “Омелька, — говорит Костя, — даешь к дому, что на две улицы. Не

может быть, чтобы в таком большом доме не было хоть одного зубного доктора”. Надоела эта стрельба, и дали

мы из “Максима” две очереди прямо по Крещатику и в бок. И тихо стало, как на пасху. Стали мы против самых

ворот, подошел Костя к воротам и тихонечко постучал: “Граждане, кто тут есть, граждане?” Могила. Стукнул

еще раз. Могила. Я ждать не могу: во-первых, меня зуб ломает и крутит, дело тоже не стоит, — как дал я раз

прикладом, забегали люди за воротами, забегали и зачали голосить и в тазы бить. Спорили мы с ними, спорили,

кто такие, где мандат. “Мандат, — говорю, — у нас с собой; где комендант, там и мандат, и будьте настолько