Выпусти птицу!

Грешный дух мой бронирован в плоть,

безучастную, как каменья.

Помоги мне подняться, господь,

чтоб упасть пред тобой на колени».

Летаргическая благодать,

летаргический балаган –

спать, спать, спать…

«Я вскрывал, пролетая, гроба

в предрассветную пору,

как из складчатого гриба,

из крылатки рассеивал споры.

Ждал в хрустальных гробах,

как в стручках,

оробелых царевен горошины.

Что достигнуто? Я в дураках.

Жизнь такая короткая!

Жизнь сквозь поры несется в верхи,

с той же скоростью из стакана

испаряются пузырьки

недопитого мною нарзана».

Как торжественно-страшно лежать,

как беспомощно знать и желать,

что стоит недопитый стакан!

III

«Из-под фрака украли исподнее.

Дует в щель. Но в нее не просунуться.

Что там муки господние

перед тем, как в могиле проснуться!»

Крик подземный глубин не потряс.

Двое выпили на могиле.

Любят похороны, дивясь,

детвора и чиновничий класс,

как вы любите слушать рассказ,

как Гоголя хоронили.

Вскройте гроб и застыньте в снегу.

Гоголь, скорчась, лежит на боку.

Вросший ноготь подкладку прорвал

сапогу.

ГДЕ БОЙНИ?

Анафема

Памяти Пабло Неруды

Лежите Вы в Чили, как в братской могиле.

Неруду убили!

Убийцы с натруженными руками

подходят с искусственными венками.

Солдаты покинули Ваши ворота.

Ваш арест окончен. Ваш выигран раунд.

Поэт умирает –

погибла свобода.

Погибла свобода –

поэт умирает.

Лежите Вы навзничь, цветами увитый,

как Лорка лежал, молодой и убитый.

Матильду, красивую и прямую,

пудовые слезы

к телу

пригнули.

Поэтов

тираны не понимают,

когда понимают –

тогда

убивают.

Оливковый Пабло с глазами лиловыми,

единственный певчий

среди титулованных,

Вы звали на палубы,

на дни рождения!..

Застолья совместны,

но смерти – раздельные…

Вы звали меня почитать стадионам –

на всех стадионах кричат заключенные!

Поэта убили, Великого Пленника…

Вы, братья Неруды,

затворами лязгая,

наденьте на лацканы

черные ленточки,

как некогда алые, партизанские!

Минута молчанья? Минута анафемы

заменит некрологи и эпитафии.

Анафема вам, солдафонская мафия,

анафема!

Немного спаслось за рубеж

на «Ильюшине»…

Анафема

моим демократичным иллюзиям!

Убийцам поэтов, по списку, алфавитно –

анафема!

Анафема!

Анафема!

Пустите меня на могилу Неруды.

Горсть русской земли принесу. И побуду.

Прощусь, проглотивши тоску и стыдобу,

с последним поэтом убитой свободы.

«В человеческом организме…»

* * *

В человеческом организме

девяносто процентов воды,

как, наверное, в Паганини

девяносто процентов любви!

Даже если – как исключение –

вас растаптывает толпа,

в человеческом

назначении

девяносто процентов добра.

Девяносто процентов музыки,

даже если она беда,

так во мне, несмотря на мусор,

девяносто процентов тебя.

Художник и модель

Ты кричишь, что я твой изувер,

и, от ненависти хорошея,

изгибаешь, как дерзкая зверь,

голубой позвоночник и шею!

Недостойную фразу твою

не стерплю. Побледнею от вздору.

Но тебя я боготворю.

И тебе стать другой не позволю.

Эй, послушай! Покуда я жив,

жив покуда,

будет люд Тебе в храмах служить,

на Тебя молясь, на паскуду.

Новогоднее платье

Подарили, подарили

золотое, как пыльца.

Сдохли б Вены и Парижи

от такого платьица!

Драгоценная потеря,

царственная нищета.

Будто тело запотело,

а на теле – ни черта.

Обольстительная сеть,

золотая ненасыть.

Было нечего

надеть,

стало некуда носить.

Так поэт, затосковав,

ходит праздно на проспект.

Было слов не отыскать,

стало не для кого спеть.

Было нечего терять,

стало нечего найти.

Для кого играть в театр,

если зритель не «на ты».

Было зябко от надежд,

стало пусто напоследь.

Было нечего надеть,

стало незачем надеть.

Я б сожгла его, глупыш.

Не оцените кульбит.

Было страшно полюбить,

стало некого любить.

Художники ужинают в парижском ресторане «Кус-кус»

I

Мой собеседник – кроткий,

баской!

Он челюсть прикрыл бородкой

как перчаточкою боксер.

«Кус-кус» на меню не сетует – повара не учить!

Мой фантастический собеседник

заказывает – дичь.

«Коровы летают?

Летают.

Неси.

Короны летают? Но в аут.

Мерси».

А красный Георгий на блюде

летел на победных крылах,

где как лебединые клювы,

копыта на белых ногах!

И парочкой на излете

ночном

кричали Тристан и Изольда,

обнявшись, как сендвич с мечом.

Поэты – не куропатки.

Но если раздеть догола,

обломок ножа под лопаткой

сверкнет, как обломок крыла.

А наши не крылья – зонтики

стекают в углу, как китч.

Смакует мой гость: «Экзотика!

Отличнейшая дичь!»

II

Голодуха, брат, голодуха!

Ухо

а ля Ван-Гог. . . . . 150 000 крон

фаршированный вагон

всмятку. . . . . 1000 персон

пятка

съеденного Рокфеллера мл. (Новая Гвинея). . . 10 000 000 000

неочищенная фея. . . . . на 2 персоны

цветочная корзинка Сены

с ручкою моста. . . . . 2 франка

Ирисы. . . . . 2 франка

полисмены в фенах

сидящие, как Озирисы. . . . .

Дебре семилетней выдержки. . . . .