Выбранные места из дневников 70-х годов

Захват пространства есть власть над всем, что в пространстве. Проблема власти занимала меня в повести, и она перешла в бессмысленность власти. Чем больше захваченного пространства, тем больше времени ушло на захват. Время необратимо (самая непостижимая для меня категория — время), и это время делает бессмысленным власть того, кто шел к власти. Появляется другой — и всё сначала.

Чем бездарнее писатель, тем большую власть получает он над одаренными. Зависть тайная и злоба прикрытая.

10/II. Вчера вернулся из Сталинграда; там ненавидят слово “Волгоград”, говорят: Сталинград. Там весна, я в своем полушубке был странен.

Курган — до слез. Сквозняки в зале Памяти. Пламя чудит, ветер, музыка всё время. Караул сменяется четко. Ребята молодые, красивые.

Волга не замерзла, широко, на теплоходе был на той стороне. Лед разрозненный, желтый. И все время ветер. Днем, ночью — ветер и ветер.

Разговоры по дороге туда, там и оттуда. Боязнь полюбить новое место, чтоб не обидеть старые.

24/II. Ничегошеньки не пишу. Написанное отболело, почти безразлична его судьба. Много читал Пушкина, Бунина, Яшина, из наших — Семенова, Шугаева.

Пушкина поймал на повторе. В “Капитанской дочке”: “картечь хватила в самую середину толпы”. Дословно то же в “Путешествии в Арзрум”. Ну и что? У Бунина — о зеркале в “Арсеньеве,” то же испытано и мною в детстве. Ну и что? У Яшина о кошке и мыши, и у меня в записках есть, и кажется, не хуже и короче. Ну и что? Г. Семенов тратится на вздор — охота, рыбалка, а Шугаев куда сильнее. Ну и что?

Вот именно: ну и что? Тендряков в предисловии скуп, и по тону я понял, что, очаровав его вторым вариантом повести, я разочаровал третьим. На четвертый — ни сил, ни желания. Читается повесть, как отрывок из романа.

11/IV. Очень много внутренних, душевных событий, но хорошо, что тетрадка кончается, дотяну и брошу: никогда не передать того, что пережито. Да и не надо. Да и сил нет.

Книга моя (упорно называю книгой, хотя она в рукописи) все еще мордуется. Совершенно хамски, глухими к слову людьми. Но людьми, которые, так получается, стоят на страже чистоты литературы, а я получаюсь графоманом, использующим служебное положение. И сверхтерпение мое (рукопись идет с 1971 года, с лета) толкуется, видимо, как выжидание момента. О, собаки!

Решение уйти из издательства созрело давно, но сейчас так подступило к горлу, что душно. На работу идти не просто противно и тягостно. Хуже. Право, лучше каторжнику. Ядро на ногах, кирка в руках — хорошо!

Уйду, уйду, уйду! Ни одна зараза не задержит. Русские одиноки, истязают своих сильнее кого угодно.

Была одна радость: звонил Е. Осетров, открыв во мне нового писателя. Но этого нового писателя мордуют, как кому вздумается, и книга моя первая, в тридцать два-то года, так обрыдла мне, что я лучше всех вижу ее ничтожность. Но дайте же, так и перетак, выпустить ее!

Ведь и уход зависит от количества листов и тиража. Деньги. Важно для куска хлеба.

Начал и бросил “Обет молчания” — вещь, призывающую бросить писать.

— Не занимайся хреновиной, — сказал Тендряков.

Начал и отложил рассказ “От рубля и выше”, когда увидел, что вещь серьезнее замысла и поползла на маленькую русскую повесть.

Сел за пьесу. Ух, как она мне осточертела, а свалю же! Никому ничего не докажешь — “и погромче нас были витии, но не сделали пользы пером: дураков не убавим в России, а на умных тоску наведем”. Надо бы видоизменить: не стоит пробуждать совесть, пробудишь ее у тех, в ком она заснула, и пробудившиеся погибнут за тех, в ком совести нет.

Злость — плохо. Не надо. Весна. Усталость.

Ну, загадываю: уйдет в апреле книга в производство? Должна. Было 14 листов, дорезали до девяти. Год назад я сидел над этой же пьесой. Все заново. Раз пятый или шестой. Сейчас спокойнее, взрослее, без нервов.

Не будем суеверны, давайте, господа, обойдемся без стука по дереву.

24/IV. Сколько злобы, зависти, недоверия, поучительности, плохого мнения льется на меня. Так и надо: терпение нынче считается трусостью. Книга пока не идет. Уйду я из издательства — это даже не решение, а обреченность.

Чем бездарнее писатель, тем он пробивней. Бездарный писатель-администратор страшен: он рубит рукописи не за художественные достоинства или недостоинства (не силен!), а за идейно-политические, идеологические, моральные и т. п. тенденции. Они не боятся остроты вопроса — это их лозунг, они против тенденции. Острота же для них и есть тенденция.

Я гибну на своих глазах. Так нельзя, нельзя стать очередным примером погубленных поданных надежд. 32 года. Господи, Твоя воля. Наплевал бы я на книгу, да нельзя — не будет денег, не будет денег — не будет возможности уйти.

Я пока ничтожность. Это застенчивость. Я пока плохой писатель — это скромность. Я могу писать — это уверенность. Докажем. Когда? Значит, нет сил? Сдаешься? Сдаешься? Нет?

Ну, подождем еще немножко.

Бездари сплочены. Талантам так трудно, что помогать другим и сил нет, и желания. Они чувствуют свою силу и одиноки.