"Да, кроме монастыря - ничего! - думала она дальше. - Но предложила бы я его сама? Нет. А если бы он предложил, сам попросил по-доброму, по-хорошему?.. Тоже ведь ни за что бы не согласилась... Не могу, не хочу, не желаю без воли! Не могу! Прости, помилуй мя, Господи, грешную, неразумную! Не могу! Не желаю! - Опять споткнулась, задумалась. - И он это знал, знал, что не соглашусь никогда, и правильно, значит, силком-то, насилием-то. Как иначе-то? Но я же не виновата. Не виноватая же я! Не виноватая!"
Наутро в келью влетела Дарья Мансурова, бухнулась на колени, целуя ее руки, и запричитала почти так же, как недавно она:
- Прости нас, грешных, матушка, за-ради Христа! Виноватые мы перед тобой, подлые, неразумные! От горя вот и жалости не знали, что делать, как отмстить за надругательство, за боль твою... Схватили намедни Анну-то, ночь не ночевала в своем дому, вот... А до утрени еще и за мужиком ейным пришли, увели. Что теперь будет-то! Вот! Виноватые мы! Виноватые!
- Погоди! Отдышись!
Маленькая, плотная, быстрая, быстро и ловко исполнявшая любое дело, не шибко разговорчивая и рассудительная, Дарья при разных неожиданностях и опасностях очень пугалась, терялась - страшно, например, боялась грозы и пряталась от нее аж в чуланы без окон, чтоб только не видеть молний и не слушать грома, вся съеживалась и дрожала и говорить начинала быстро, путано и непонятно.
- Говори по порядку.
- Схватили Анну Траханиот. Для дознания. Но счас уж отпустили, она уж дома. Лежит. Поротая. Десять плетей дали.
- За что?!
- За козню.
- За какую козню?
- Юрья Малого, мужа ейного, тоже, говорю, увели недавно.
- Объясни, какая такая козня? - ничего не понимая, повторила Соломония.
- Отмстить за тебя мы придумали, вот! Прости ты нас ради Христа! Виноваты!
- Как отмстить?
- Шептали всем, что ты понесла, затяжелела.
Соломония, вытаращив глаза, плюхнулась на топчан от изумления.
- Думали, испугаются, что натворили и что собираются, и все отменят.
- И?
- Все отменят.
- Но я-то пустая. Узнают ведь.
- Думали, что хоть помешаем, сорвем все, а там как ни то, вот! Прости нас за-ради Христа! Из любви ведь дуры удумали. Думали, что испугаются, хоть подергаются, побесятся, вот!
- Ой, глупые! Ой, бедные мои! Думали, что с вами-то будет, когда все откроется? Плети-то небось только задаток.
- Да, за то, что долго скрывала: она сказала, что знает давно, но боялась говорить, вот! За то, что скрывала, десять плетей. Теперь моя очередь. Вот! Ну да нам наплевать, мы сговорились, нам не страшно за-ради тебя, за твои муки...
Обычно розовое, круглое, налитое лицо ее было, однако, белее мела, карие глаза беспокойно метались или застывали неподвижно. А тут она еще и обессиленно опустилась у стены прямо на пол, ловкие, быстрые руки ее легли на подол, точно мертвые плети. Соломонии стало ее безумно жалко, она подошла, прижала ее голову к своему животу, а та крепко обхватила ее ноги, и они довольно долго боялись шелохнуться и спугнуть эту горячую нежность и признательность друг к другу.
- А за тобой, значит, моя очередь. - Соломония неожиданно тихонько хмыкнула. - И ты ничего не бойся. И Анне скажи, чтоб не боялась. Говорите об этом вовсю. Не бойтесь! Молодцы! Семь бед - один ответ!
* * *
Через два дня пожаловали государевы личные дьяки Григорий Меньшой Путятин и Третьяк Раков, а их к ней не допустили, сказали, что не желает видеть и разговаривать о чем-либо. Не допустили ее келейницы Марфа и Анастасия, с которыми она разместилась в большой избе по соседству с настоятельской, где была ее просторная келья и маленькая, и закуток навроде бабьего кута, куда выходила русская печь и где готовилась еда.
Дьяки потолклись-потолклись на крыльце, на морозе и ветру, поуговаривали-поуговаривали вставших в двери келейниц - одну молодую, двадцатилетнюю, высокую, плечистую, сильную, вторую постарше на десять лет, пониже ростом, но тоже сильную, плотную, - но те и не шелохнулись, не впустили даже в сени, как приказала Соломония-София.
Дьяки развернулись - и к игуменье. Долго там были.
Соломония видела все в окно.
Пришла игуменья. Рассказала, что пытали, не заметно ли в инокине Софии каких-либо внешних изменений? Как себя чувствует?
- А я что, я только развожу руками: нет, ничего не заметно. Не верят. Пригляди, говорят... Чем интересуются, не пойму. Чем?
- Мы ж условились, матушка: я живу как знаю. И тебе обо мне многого лучше вообще не знать. Опасно.
- Это ясно. Я понимала, конечно, что хлопот с тобой будет невпроворот, но чтобы столько! Ты глядела, что у ворот-то делается. Но и выгода обители, признаюсь, огромная - не нарадуюсь. Благодарение тебе! Так что твое - твое. Будь спокойна. - Задумалась. Вздохнула. - И все ж как оно все будет?..
Соломония пожала плечами.
- Ну, спаси тебя Господь! Благословляю и молюсь за тебя ежедневно...