Выбор

И, загасив пальцами одну лучину, опять, как ребятенку, помог улечься на лавке под деревянным крестом, прикрыл его шубейкой, перекрестил. Вассиан нисколько и не сопротивлялся, потому что в тепле правда вдруг сморился и почувствовал, как сильно устал, и, кажется, вмиг и уснул.

Отчего пробудился через какое-то время - не ведал.

Тишина. Теплилась зеленая лампада. Оконце чуть серебрилось, он догадался, что на воле светила луна. На другой лавке еле слышно посапывал послушник. А Нила в келье не было. Подождал-подождал - нет его. "Неужели спит в сенях? А мы - тут. Нехорошо!" Поднялся, осторожно выглянул - в сенях тоже нет. "Где же он?" Вернулся, ноги в валенки, накинул шубу, тихонько отворил наружную дверь и видит: стоит шагах в двадцати пяти на краю холма спиной к келье, подняв голову. Небо звездное. Луна хоть и ущербная, но светит хорошо, все видно, снег искрится. Безветренно. Слышит вдруг, что он что-то говорит, но что - не разобрать. Негромко говорит, будто рассказывает что-то. Потом перекрестился раз, два и затих, опустил голову и стоит недвижимо. А мороз крепкий. А он только в рясе, и сколько уже стоит, неизвестно. Потом головой закачал-закачал и, слышит, точно завсхлипывал, заплакал, сначала тихонечко, а дальше все сильней, надсадней, пронзительней и тоже что-то шептал, а дальше стал и громко вскрикивать: "Пожалей! Пожалей ты их, Всеблагий и Всемилостивый! Умоляю! Ночи напролет буду молить хоть до скончания века! Не прогневайся! Надо им помочь! Пойми! Если не ты, то кто же? Не гневайся! Чистые ведь! Надо! Надо! Надо!!!" Продолжая плакать и глядя опять на звезды на востоке, взывал, однако, все тише, но все с той же неистовостью, мольбой и надеждой, каких Вассиан дотоле не слышал ни у кого за всю свою жизнь. Даже мороз пополз по коже, такая в самом его голосе была надсадная пронзительность и еще что-то вовсе непонятное, непостижимое, всесильное, чего и прежде тоже никогда не встречал и отчего на глазах у него тоже навернулись вдруг слезы и сердце зашлось в жалости к тому, за кого так невероятно молил Нил.

А потом сделалось стыдно, что ненароком увидел все это, он попятился, чтобы тихонько закрыть дверь, и оторопел, остолбенел: слева от кельи тянулась длинная высокая поленница дров, накрытая берестой и гребнем снега, а в конце ее на открытом месте рядком неподвижно сидели три волка и тоже глядели на Нила и тоже, почудилось, слушали его. До них было шагов тридцать-тридцать пять. Не знал, что и подумать. Хотел кликнуть старца, но решил, что ринутся и он не успеет скрыться. Крикнуть, пугануть их самих. Но они сидели спокойно, навострив только уши, и вдруг он понял, что и вправду тоже слушают его, и, может быть, не впервой, как он. Мелькнула мысль, что рехнулся, что это блазнится: он крепко зажмурился, затряс головой, открыл глаза - волки сидели как сидели. Нил уже не плакал, стоял молча, крестился, вглядываясь в мерцавшие, лучистые на морозе звезды, и он догадался, что это его знакомые волки и что сегодня он их тоже видел, но сейчас ему не до них, и они это тоже знают и понимают. В лунном свете хорошо разглядел, что два волка были здоровые, матерые, с сединой вокруг пастей, один с наполовину оторванным ухом, а у меньшего глаза под луной мгновениями вспыхивали зелеными огоньками.

Пораженный, не знай сколько не двигался, боясь спугнуть его и волков. Замерз страшно. После молчания-то Нил еще опустился на колени, бил поклоны и что-то шептал чуть слышно. Долго не поднимался, а поднявшись, оглянулся, увидел его, всплеснул руками:

- Батюшки! Закоченел! Дите, что ли, малое, стоишь так-то!

Волки мгновенно поднялись и скрылись за поленницей.

А он втолкнул его в келью и держал обеими руками, пока не уложил обратно на лавку и не укрыл шубой, заботливо подоткнув все края, чтобы быстрее согрелся.

- Отогрей его, Господи! Не дай снова занемочь, хватит ему! Не сдюжит! А ты молчи, молчи, несмышленый, ни слова больше - сразу спи! Спи, хороший мой! Спи!

А как можно было уснуть, когда только что видел такое! Согреваясь, он, конечно, думал только об этом. И сначала прислушивался, а потом выглянул осторожненько из-под шубы, чтобы разглядеть, что он сейчас делает. Оконце хоть и крошечное и с бычьим пузырем, но все же серело, и он смутно различил, что Нил лежит на нагольном полушубке на полу близ стола. Лица не различил. Слышит, дышит ровно, как Ефим на своей скамье, который, видно, ничего не слышал из происходившего. А мысли-то в голове все об этой невиданной, пронзительно надсадной молитве, переходившей временами в какой-то негромкий, но почти что вопль - вопль-мольбу, в крик души, как говорят. Именно, именно крик души! Это был именно крик души, понял он вдруг. И вспомнил, что даже и чуть слышно он тоже ведь будто кричал, молил, взывал к Господу-то.

"Почему? Зачем такая молитва?! И почему эти волки? Они же явно слушают его и тоже явно чему-то поражаются, как я. Почему они не трогают его? Так же просто не может быть! Может быть, мне это действительно блазнилось, приснилось? Может, опять больной бред?"