Вундеркинды

Я стоял, сунув руки в карманы брюк, и переминался с ноги на ногу. Я не знал, что сказать. Мне хотелось попросить его остаться, поболтать со мной, как когда-то мы болтали ночи напролет, сидя напротив друг друга за маленьким столиком в каком-нибудь симпатичном кабачке Милуоки. Мне хотелось сказать ему, что я вряд ли выдержу еще одну ночь в пустой и холодной спальне. И спросить, осталось ли в моей жизни хоть что-нибудь настоящее — реальность, на которую можно опереться, надеясь, что завтра она не растворится, как дым.

— Вот, держи. — Я вытащил из кармана пакетик с надписью «Сладкая киска», который сегодня утром приобрел в супермаркете по дороге в Киншип.

Я швырнул ему блестящий пакетик, Крабтри ловко поймал его одной рукой. — Носи на здоровье.

Он прочел многообещающую надпись о волнообразных щупальцах наслаждения, сделанную дрожащими зелеными буквами, и расплылся в счастливой улыбке.

— Спасибо. — Крабтри собрался закрыть дверь.

— Крабтри!

Его голова снова высунулась из-за двери.

— А мне чем заняться? — спросил я.

Он пожал плечами.

— Почему бы тебе не заняться твоей книгой? — Терри грозно сверкнул на меня глазом. По его насмешливому тону я понял, что он видел рукопись; вопрос о том, понравились ли ему «Вундеркинды», отпал сам собой. — Она ведь почти готова, разве не так?

— Да, почти, — согласился я.

— Вот и отправляйся заканчивать свой роман, — отрезал Крабтри.

Он втянул голову в щелку и решительно захлопнул дверь.

Я поплелся обратно в кухню и, прижавшись ухом к двери, немного послушал, что происходит внизу, в комнате Ханны. Однако не расслышал ничего, кроме сонного дыхания самого дома. Деревянная поверхность у меня под щекой была жесткой и холодной. Укушенная лодыжка пульсировала тупой болью, я вдруг понял, что она ныла последние несколько часов. Неожиданно боль стала нестерпимой. Я понимал, что должен поехать в отделение неотложной помощи в Шейдисайд и показать ногу врачу. Но вместо этого я пошарил среди стоящих на столе бокалов, пивных банок и пластиковых стаканчиков и, отыскав недопитую бутылку «Кентукки», плеснул себе хорошую дозу анестезирующего средства. Со стаканом в руке я прошел через холл и открыл дверь в кабинет. Бросив взгляд на письменный стол, я увидел, что он пуст — рукописи на привычном месте не было. В первое мгновение меня охватила паника, однако я быстро вспомнил, что разрешил Ханне забрать рукопись к себе в комнату.

— Привет.

Я вздрогнул и повернул голову. На зеленом диване сидел какой-то человек и внимательно смотрел в экран телевизора. Звук был выключен. Я узнал одного из моих бывших студентов: парня с козлиной бородкой, который бросил мой курс, решив, что такая псевдофолкнеровская бездарность, как я, вряд ли может научить чему-то путному. Он сидел, откинувшись на спинку дивана, и сжимал вылезающими из драных джинсов коленями большую пластиковую бутылку пива. Парень одарил меня широкой улыбкой, словно он был старым другом, который весь вечер терпеливо дожидался моего возвращения. Рядом с ним валялась открытая книга: «Пойма большой реки» — прочел я перевернутое кверху ногами название, — вероятно, книга не вызвала у него особого интереса.

— Привет, — сказал я. — Джим?

— Джефф.

— Добро пожаловать, Джефф. — Я вскинул бровь, желая продемонстрировать всю степень моего восхищения его поступком: что ни говори, но надо было обладать известной долей храбрости, чтобы забраться ко мне в дом. — Что смотрим?

— Новости. Из Болгарии.

По экрану бежала мелкая рябь и прыгали красноватые полосы. У диктора была пышная прическа, похожая на соболиную шапку, и модный пиджак канареечного цвета. Судя по дате в углу кадpa, новости были трехдневной давности, но при выключенном звуке это не имело никакого значения. Опустившись на диван рядом с Джеффом, я минут пять бессмысленно пялился на цветную картинку.

— Ну, — сказал я, поднимаясь на ноги, — спокойной ночи.

— Пока, — бросил Джефф, не отрываясь от экрана телевизора.

Я спустился вниз. В комнате Ханны полыхал верхний свет. Она спала в окружении раскиданных по кровати листов рукописи. На ней была белая ночная рубашка с кружевной оборкой возле ворота. Из-под одеяла торчали босые ступни Ханны — толстые, широкие, с длинными кривыми ногтями. Я сел на край кровати, оперся локтями о колени и печально свесил голову. С этого ракурса мне был хорошо виден мотылек, лежащий у меня в нагрудном кармане рубашки. Я выудил его из кармана и стал разглядывать обглоданные крылышки мотылька.

— Что у тебя в руке? — спросила Ханна.

Я вздрогнул. Она смотрела на меня из-под полуопущенных век. Я разжал ладонь, показывая ей облитый воском трупик.

— Ничего. Просто мотылек.

— Я читала, — пробормотала она заплетающимся языком, — и заснула.

Я усмехнулся:

— Много прочитала?

Веки Ханны дрогнули и закрылись. Я бросил взгляд на часы — половина пятого утра. Я собрал разбросанные листы рукописи и сложил на тумбочке возле кровати. Постель Ханны была в беспорядке: простыня сбилась, одеяло перекрутилось, словно его пытались отжать в стиральной машине.