Вулканы, любовь и прочие бедствия

Но это самое короткое и малозначительное извержение в Исландии оказалось началом активности Краблы, которая — с перерывами — длилась добрый десяток лет. Однако ее влияние на жизнь страны было на удивление незначительным. Крабла расположена, как говорится, in the middle of nowhere^[26], и исландцы вскоре привыкли, что в этом отдаленном закутке постоянно горит огонь. Лава затекла на пастбища некоторых фермеров в округе возле озера Миватн и помешала постройке плотины: одна скважина Бьярнарфлагской плотины на третьем этапе извержения осенью 1977 года превратилась в адский дымоход, и фонтан раскаленной лавы взмыл на много метров в воздух. По крайней мере, так утверждали: прямых очевидцев этого в самом начале не было. Ведь это конкретное извержение началось в девяти километрах к северу, на самой Крабле. И все, кто только мог, — геологи, фермеры, батраки — поспешили к вулкану, чтобы полюбоваться зрелищем, которое оказалось небольшим аккуратным извержением дивной красоты, длившимся несколько часов. И пока все восхищались красочным явлением, почти вся лава ушла вниз, в сторону поселка и разразилась настоящим извержением прямо под плотиной.

«Мы были совсем не в том месте! — рассказывал папа, вычищая трубку своим карманным ножом. — Все дежурные ушли на Краблу и оставили наблюдательный пункт в подвале отеля „Рейкьяхлид“ без присмотра. Об извержении нам сказала хозяйка, Гвюдни: она жарила клейны на кухне, когда к ней прибежали дети и сказали, что там все сейсмографы просто зашкаливает; они там играли, когда началось извержение, смекалистые детки. Сам не знаю, о чем мы думали, — сказал он, качая головой. — И это, конечно же, послужило для нас уроком: если в одном месте извергается, это не исключает извержения в другом месте».

Когда начала извергаться Крабла, мне едва минуло пять недель от роду, и меня уже назвали Анной, в честь моей бабушки по отцу и Анны Ахматовой, маминой любимой поэтессы: как говорится, убили двух зайцев сразу. Мой папа, как человек своего поколения, оставил жену с ребенком и отправился в экспедицию на север страны. Он выдвинул первые гипотезы об активности рифтовой зоны возле Краблы, описал, как земля там поднималась и опускалась, разверзалась, тряслась, снова и снова трескалась, как из мантии вытекала лава, затекала в магматическую камеру в земной коре и снова толчками вытекала оттуда. Его текст лапидарен и конкретен, и когда я сейчас читаю его статьи, у меня такое ощущение, что в них описывается организм: живая, кровоточащая, дышащая земля. Я смотрю таблицы с результатами его измерений и представляю себе непреклонное биение, когда кровь течет к сердцу, а потом обратно, артерии расширяются и снова сужаются.

Через несколько недель после первого извержения на единственный телефон в округе, в турбинном зале электростанции Краблы, поступила телефонограмма. По пути до Лейрхньюка она немного потеряла четкость: дома какое-то ЧП. Кто-то заболел или покалечился, к телефону никто не подходит. Папа ругался, колебался и ломал голову, сжимая в руке телефонную трубку, и в конце концов ему стало ясно, что придется оставить свою Краблу и отправиться в столицу. Не знаю, какие мысли роились в его голове в джипе по дороге на аэродром в долине Адальдаль, где его ждал грузовой самолет, вероятно что-нибудь о преимуществах и недостатках холостой жизни в сравнении с браком и детьми в шестидесятилетием возрасте, но он прилетел на юг и нашел меня целую и невредимую, спящую на кресле у Сольвейг, соседки снизу. А маму положили в психиатрическую больницу.

«На нее так плохо повлияли роды, — рассказывал позднее отец, извиняясь. — Но ты, карапузик, не виновата. В те времена не рекомендовалось навещать пациентов в больнице, тем более в психиатрической».

Он очень неохотно рассказывал об этом, но я знала: когда он приехал за ней в психбольницу, ее там уже не было: она попросту сложила свою одежду в чемодан, а книги в коробку, сняла комнату в хостеле и купила билет до Стокгольма, оттуда через несколько дней уплыла на пароме в Ленинград, а вернулась лишь некоторое время после того, как мне исполнилось пять лет.

Порой я задумывалась о том, что, в сущности, оба моих родителя бросили меня в первые недели моей жизни. Отец мог оправдаться общепринятыми понятиями о гендерных ролях, мать лишилась рассудка. И все же она сослужили мне хорошую службу: вернула папу ко мне домой, вынудила его взять на себя ответственность, хотя это казалось ему такой же нелепостью, как если б она ожидала от него, что он будет нести яйца. Сольвейг и длинная вереница экономок и нянек разной степени ласковости помогли ему вырастить меня, но моим светом в окошке, центром моего бытия все же оставался он. Да я ни по кому и не скучала, была папиной дочкой.