Вторжение. Судьба генерала Павлова

Как долго продлится противостояние? Мысль о близкой неминуемой схватке часто ошеломляла Павлова. Однако он каждый раз отгонял ее с помощью привычных доказательств: Москва все видит, все знает.

В мыслях и разговорах Дмитрий Григорьевич часто оперировал понятием «Москва». Но этим подразумевалось только одно имя — Сталин, проницательность которого казалась всеобъемлющей. Надо перестать быть собой и прислушиваться только к нему. В этом и заключается его, Павлова, сила как военачальника. Пусть другие сеют панику, дергаются, просят развернуть войска. Отвечать же будут не эти советники, а он один. Своим званием, должностью, а может быть, и жизнью. Поэтому он должен быть тенью, слепым исполнителем воли единственного человека, который все решает в стране. Кто сказал, что он не прав? Кто смеет так думать?

Чтобы снять тяжесть с души, Павлов связался с Наркоматом обороны. Тимошенко подошел сразу.

— Что делать, Семен Константинович? — Павлову захотелось, чтобы нарком увидел его у телефона спокойным и улыбающимся. — Приближается двадцать второе.

— А что двадцать второго? — прогудело в ответ.

Павлов ничуть не сомневался, что нарком понимает, в чем дело.

— Ну как же?

— Сиди и не шевелись! — голос наркома прозвучал твердо. Но вместе с тем чувствовалось, что высокое начальство понимает обстановку на границе и трудности командующего. На последних словах голос в трубке даже помягчел. — Нам из Москвы виднее. Отвык начальство почитать? У Жукова учишься?

— Да нет… мы с ним…

Павлов шутливо оправдывался, услышав на другом конце тысячекилометрового провода глухой смешок. Еще раз представил себе российские дали. Из штаба округа вышел с твердым убеждением, что такую махину никому не одолеть. А значит, не посмеют броситься. «До осени дотянем, — весело подумал Павлов. — А там за все наши страхи стыдиться будем. Сталин опять окажется прав. С будущего года начнем наказывать за малейшую провинность. Не только самолеты с бомбами через границу — комара не пропустим».

* * *

Театр уже был полон, когда они с женой прибыли. Однако успели пройти по фойе, потолкаться среди присутствующих — любимые минуты. Никого не было главней. Встречавшиеся генералы и полковники с женами раскланивались галантно, будто неделями не виделись, хотя он расстался с ними два часа назад.

Заместитель командующего Болдин прибыл один. Тоже вызов. Мигнул, раскланялся с Шурочкой, и та засветилась, как от особого приветствия. Не любит, когда муж конфликтует с подчиненными, даже если это скрытый конфликт. Когда удается помирить кого-нибудь, прямо сияет. А может, просто приятно чувствовать себя первой дамой на любом сборище.

Болдин прошел мимо. Крупное, бронзовое от загара лицо. Ненасытное честолюбие. Сталинские усики. И взгляд маленьких глубоко посаженных глаз — будто с рождения застыл в немой обиде. Шурочка убеждала Дмитрия Григорьевича, что он преувеличивает и зам его, Болдин, просто стареющий добрый вояка. Но сам Павлов нутром чуял, если настанет не ровен час, Болдин подведет его к самой страшной смертной черте.

А вот с начальником штаба ему повезло. Четкий, надежный, честный. Всюду у него идеальный порядок. Потому что никаких других заслуг нету. Иногда горяч не в меру. Он уже месяц назад готов был посадить всю армию в окопы и объявить боевую готовность. Тогда бы немец точно затеял гигантскую провокацию. А спросили бы с командующего Павлова. На то он и посажен, чтобы сдерживать вспыльчивых подчиненных.

Уже в сумраке тускнеющего зала Дмитрий Григорьевич взглянул на жену: спокойное, одухотворенное лицо. Голова с тяжелой прической, чудом удерживающая роскошные волосы. И в его представлении государство вдруг уменьшилось до размеров семьи, которую он должен спасти любой ценой. В это понятие «цены» входили хитрость, подчинение, покорность, смертельный риск. «Надо сказать прежде всего себе самому, — повторил он как бы в назидание, — Сталин прав! И его кажущаяся катастрофической осторожность оправдана! День, два, неделю, месяц! Придуриваться! Придуриваться! Авось… Уж какая опасность была в мае. А миновала. Немцы упустили и другой — наполеоновский срок для вторжения. Еще немного — и впереди забрезжит осень. Какой безумец решится напасть в преддверии холодной слякотной поры?»

Усилием воли Дмитрий Григорьевич отодвинул от себя все горестные думы. И сразу почувствовал ветерок со сцены, заметил гаснущие медленно лампы. Так хорошо он отдохнул перед спектаклем! Теперь от тяжких мыслей сердце опять начало двоить. Прочь сомнения!