Вторжение. Судьба генерала Павлова

Поселили их в деревне со странным названием — Дурниха. Дом был просторный, с высокими потолками и широкими окнами. Дед хозяйки, Зюбин, срубивший избу, любил, видно, мастеровать да затейничать. Резные наличники смотрелись веселее, чем у других. Старика давно не было, а выгон для скота за прудом до сих пор назывался Зюбинским. Молодая хозяйка Ксения поведала об этом не без гордости в первый же вечер. Была она невысокая, крепкая, как молодой сливовый плод. И положила глаз, что называется, на обоих парней. Но разгуляться ей было некогда. Муж, конюх Петруха, мог прийти с работы домой в любой час. Кабы не наказ директора леспромхоза, он бы не пустил в дом ни одного квартиранта. А тут — смирился.

Ксения сама в доярках особо времени-то не видела. Но сил и куражу в ней еще оставалось много, и она выжидала, посверкивая глазами из-за печи, когда готовила или когда накрывала на стол. Мужа Петруху это прямо воротило с души от таких заглядываний. А ей хоть бы что.

Для обоих «уполномоченных» настала жизнь вольная, не то что в колхозе. Хотя и тут они за гулянием дела не забывали. Пешком или на телегах добирались каждый день до вырубки, благо отвели им делянку рядом с пилорамой. И там работали без дураков — все равно же перед колхозом ответ держать. В лесничестве им выдали берданку с холостыми, правда, патронами. Не человека, но четвероногого разбойника ею можно было напугать.

Волки, набегавшие из дальнего Рождественского леса, мало беспокоили. Но заставляли держаться настороже. Разбойник он и есть разбойник. Пусть и серый. Хотя лето — время сытное. Не до вражды.

И развелось волков порядочно. Не боялись стука топоров, звона пилы. Проходили мимо, не оглядывались. Однажды Спиридон чуть не поймал волчонка голыми руками, тот подобрался к его узелку с провизией. И, как все малыши, показался забавен и хорош.

— А что бы ты делал с ним? — спрашивал Иван, посмеиваясь, пока Спиридон от досады мычал и хватался за голову.

— Как что? На цепь бы посадил. Лучше сторожа не надо.

Когда и по сроку, и по работе время их пребывания в Дурнихе подходило к концу, Ксения все же выбрала время и завлекла Ивана. Хотя тут не обошлось без вмешательства судьбы.

Гуси пропали.

Под вечер Ксения, повязав платок над бровями, встретила Ивана дурным бабьим ревом:

— Дождалась! Точно говорили, несчастье мне принесете.

— Кто? — спросил обескураженно Иван.

— Да вы же, постояльцы! Кто же? У тебя цыганский глаз, у Спиридона рыжий, заполошный. Точно говорили…

— У меня вроде серый глаз, — ответил Иван миролюбиво.

— А бровь-то темная… А Спиридон…

— Да что случилось? — тряхнул легонько Иван.

— Гусей нету, — пустилась в рев Ксения. — Всю деревню обошла. Думала, Витька придурошный украл. Но во всей его избе ни одного перышка нету.

— Неужто обыск учинила? — изумился Иван.

— А то, думаешь? Может, они в овраге? Одна боюсь. Проводил бы…

— Коли муж увидит? — созорничал Иван.

— Я за гусей на мужа не посмотрю, — утерлась платком Ксения.

— Где овраг-то?

— Близко. Не боись.

Иван хотел ответить «не боюсь», но поглядел на всякий случай, куда указывала Ксения. Там, впереди, за легкой березовой рощей угадывался тяжкий и темный распадок.

— Хорошо тут у вас, — сказал Иван, когда они шли рядом. — Воли много, неба много. И лес, и речка с прудом — все есть. А что же деревне такое название придумали? Лучше не нашлось?

Ксения отмахнулась.

— Мне какое дело? Я, что ли, деревням название даю? Дурниха так Дурниха. Я и не замечаю. Когда-то, сказывают, голицынская княгиня тут ездила. И оба раза у ейной кареты вон на том бугре ломалось колесо. Она и крикнула с досады: «Дурниха! Вот Дурниха!» Неизвестно кому — лошади, колесу или себе? А может, этому месту. С тех пор так и пошло.

Рассмеявшись, Ксения стянула платок с головы. Разметала волосы, похорошела. «Небось, сама не подозревает, — удивился перемене Иван. — А может, все знает? Испытывает? Кто поймет, одни ли гуси у ней на уме?»

Иван не заметил, как исчезло небо, пропал закат. Только белые ноги под темной юбчонкой замелькали в глазах. Потом уже и ног не стало видно, а лишь округлое бедро, скрытое тутой полоской теплого плюша. Иван и сам уже летел, не чуя земли и травы, будто растворился в воздухе. Голос охрип, сломался:

— Погоди!

Попробовала бы не погодить. Сама звала. Она поняла, остановилась.

— Вона! Глянь!

На дне оврага, куда не долетал вечерний тающий свет, белым снегом распушились пропавшие гуси. А по верху с обеих сторон разлеглась стая бродячих собак. Некоторые поднялись, заметив людей.

На всякий случай Иван захватил подходящий камень. И, пока разгибался, подумал, что все собаки почему-то одинаковые — серые, тонконогие. «Волки!» — хлестнула догадка, и он чуть не выронил камень. Потому что против волков и камень, и палка оказывались бесполезны. Только жакан два креста. И лучше из шести стволов.

А Ксения с одной хворостиной продолжала идти. Набычившись, Иван пошел следом. Полсотни шагов, ему показалось, шли два часа.

— А ну-ка! — заголосила Ксения, достав хворостиной крайнего гуся. — Ты куда их завел, меченый? Эй, пошли!