Второй выстрел

— Уверен, — сказал я (кажется, несколько неестественно), — что никогда не стал бы пользоваться расстройством женщины в столь низменных целях. К тому же у меня нет ни малейшего желания, как вы выразились, кого-то "лапать". — Однако в душе я не мог не признать, что, пожалуй, в некоторых случаях, о которых мы сейчас не будем говорить, роль такого "мануального психотерапевта" не лишена определенной приятности.

К счастью, эта недостойная мысль осталась незамеченной Аморель.

— Да, — ответила она, — вы, слава богу, безопасны в этом отношении. Наверное, потому мне так и хочется поплакаться вам в жилетку. Вы не против, надеюсь?

Для меня подобное желание прозвучало довольно странно, и еще вчера я, пожалуй, сразу принял бы его за неуместную попытку заигрывания, которую лучше сразу же пресечь. Теперь же я чувствовал, что ее откровенность не имела ничего общего с флиртом. Возможно, мои утренние мучительные размышления позволили мне глубже проникнуть в психологию противоположного пола? Как мне кажется, я не страдаю глупой гордыней, мешающей многим мужчинам признавать свои ошибки, поэтому откровенно признаю, что мои прежние представления о женщинах — по крайней мере, частично — не соответствовали действительности. Даже Аморель виделась мне теперь в совершенно ином свете. Я всегда относился к ней как к грубоватой, даже фривольной девице, слепо копирующей мужскую одежду и повадки, а теперь меня вдруг озарило, что все это была лишь пустая бравада, попытка юного ума, понимающего собственную незрелость и стыдящегося её (причем совершенно напрасно!), любой ценой доказать всем свою "взрослость". А я-то принял эту демонстрацию за внутреннюю ущербность души! Вся эта краска на лице, губная помада, сигареты и прочее были ничего не значащим камуфляжем, за которым скрывалась бесхитростная и, возможно, даже приятная человеческая натура. Ее внезапная откровенность была не расчетливым кокетством, а отчаянной мольбой о сочувствии и понимании.

Такие вот мысли пронеслись в моей голове, и, хотя я не мог не признать их справедливость, это нисколько не облегчило мое положение. "Что ж, если вам это хоть как-то поможет, моя дорогая, — смущенно пробормотал я, — Я буду рад оказать вам... предложить мое... то есть я хочу сказать..."

Но прежде чем я смог придумать вразумительный конец для этого запутанного предложения, голова Аморель уже лежала на моем плече, а слезы полились с новой силой.

— Все правда, — проговорила она сквозь слезы. — Все так и есть, как сказала эта проклятая женщина. Откуда, черт ее возьми, она могла узнать?! Это должно было оставаться в тайне. Знаете...Эрик действительно собирается продать Стакелей!

— Не может быть! — воскликнул я, настолько оглушенный этим известием, что на мгновение даже забыл, что, подобно герою романа девятнадцатого века, держу в объятиях плачущую девушку. Вот уж, действительно, паладин в пенсне!

— Это правда... (и то, как она это сказала, заставило меня сразу поверить в ее искренность). Пинки, это для меня так... так кошмарно!

Несколько мгновений мы сидели молча, будто пораженные общим несчастьем. Новость, которую я услышал от Аморель, действительно расстроила меня. Больше того, она подействовала на меня так, будто задевала мои личные интересы. Подумать только, прекрасное старинное поместье, которым семейство владело веками и передавало из поколения в поколение... Стакелей, родовое гнездо Скотт-Дейвисов, было великолепным старинным загородным имением и одним из лучших образцов домашней архитектуры времен Тюдоров (кстати, именно этот исторический период представляет для меня наибольший интерес).

— И не только сам Стакелей, — в голосе Аморель слышалось страдание. — Не только его, но и почти все, что с ним связано, — и мебель, и нашу маленькую деревушку, и земли, и...и даже картины!

Значит, слухи не лгали. Эрик Скотт-Дейвис, последний и, к сожалению, недостойный представитель некогда славного рода, собирался пустить с молотка не только поместье, но и портреты собственных предков.

— И что же, никак нельзя его остановить? — пробормотал я. — Неужели он на такое способен?

— Еще как способен, для него это вовсе ничего не значит. Даже меньше чем ничего. Мне кажется, именно в этом самое страшное. Ведь он же вырос в этом доме, члены его семьи жили в нем согни лет, их лица смотрят на него с портретов на стене — а для Эрика все это пустой звук.

Признаюсь, я был удивлен, что Аморель принимала это так близко к сердцу. Видимо, я позволил чувствам отразиться на моем лице, потому что она вдруг вырвалась из моих рук и с горечью произнесла:

— Я отлично знаю, о чем вы думаете. Лишь потому, что я курю, употребляю всякие словечки и веду себя не так, как полагалось добропорядочным воспитанным девушкам во времена вашей юности, вы думаете, что у меня вообще нет чувств. Господи, Пинки, да если бы вы только знали! Говорю вам, я люблю каждый кирпичик в Стакелее, каждую травинку в парке, каждую тростинку на крышах деревенских домов! Для меня самая мысль о продаже Стакелея невыносима.