Второй вариант

- Надеюсь, вы не забыли, как Гаранин высмеял офицерскую разведку, когда я пришел во взвод. "Вы бы из траншеи попробовали достать..." Вчера обстоятельства были более выгодными, а вернулись без пленного. Надо нам понять, почему так произошло?

Разведчики не откликнулись и на этот призыв, и Шарапову расхотелось продолжать разговор. Он не стал даже выяснять, кто вместо него подал команду на отход. Отпустил всех, сам остался на поляне, и хотелось ему уйти совсем в другую сторону: не представлял, как дальше работать со взводом, на кого надеяться и как решиться еще раз идти за "языком".

Пытаясь отвлечься от мрачных мыслей, стал думать о доме. Хотел что-то веселое и радостное вспомнить, но настроение, видно, для этого было неподходящее, всплыла в памяти первая военная зима. Вот уже когда хватили лиха! Осенью отца взяли на строительство оборонительных сооружений, огорода своего не было, на базаре стало пусто, а какие продукты получишь на четыре иждивенческих и одну, матери, рабочую карточки? Каждой корочке были рады. И уже доходили до ручки, уже пухли, когда вдруг немыслимым счастьем пришла записочка от отца к его старому товарищу, директору подсобного хозяйства с просьбой спасти семью, продать для нее немного ржи, овса или каких-нибудь отходов.

"Я схожу!" - вызывался он. Мать с сомнением посмотрела на его выпирающие из-под рубашки лопатки и вздохнула: "Тяжело ведь, сынок, далеко идти надо"."Десять километров - далеко? Да ты что, мама?" Он считал себя сильным, зимами каждый день бегал на лыжах по пятнадцать-двадцать километров... "В войну все дальше и все тяжелее",- непонятно возразила мать, и он не стал спрашивать, почему она так сказала.

Война шла далеко, диверсантов и шпионов никто не видел, пока больше разговаривали о них и по ночам караулили город. Он тоже ходил на патрулирование с увесистой палкой и камнями в карманах - другого оружия мальчишкам не давали,- в каждом прохожем мечтал встретить диверсанта, но попадались все свои, даниловские, и к тому же соседи.

В подсобное хозяйство вышел утром. Легкий морозец подбадривал, ветер дул в спину, и вначале шагалось легко. Он даже песни пел и посмеивался над матерьюему за десять километров сходить трудно! Надо же, что придумала! Так подзадоривая себя, шел все быстрее и быстрее, пока не стал непривычно уставать. "Давно не ходил, придет второе дыхание, и добегу". Однако второе дыхание не наступало и сил не прибавлялось, хотя кусок хлеба, засунутый матерью в карман пальто, исчез до последней крошки.

На востоке растекалась по небу заря, показалась горбушка красного солнца, стала расти и светлеть, образуя огненный шар, и все вокруг: дорога, поля и деревья, припорошенные крепким инеем, словно ожили, заискрились, засверкали миллионами маленьких солнц. В другое время он засмотрелся бы на это утреннее чудо природы, теперь было не до него - голова гнулась к земле, ноги еле тащились, а глаза высмотрели на горизонте крыши первой деревни и тянулись к ней. Деревня была страшно далеко, и ему пришлось несколько раз отдыхать, пока до нее добрался.

Он вошел в улицу, когда хозяйки заканчивали топку печей. Пахло свежим хлебом, молоком и еще чем-то таким вкусным, что у него заныло в желудке и закружилась голова, а ноги сами направили в большой, недавней постройки дом, из трубы которого шел особенно густой и черный дым. Миновав порог, поздоровался с хозяйкой и заканючил вдруг чужим, противным самому себе жалобным голосом: "Тетенька, я эвакуированный из Ленинграда, отстал от поезда, дайте мне что-нибудь поесть..." Первый раз в жизни он просил незнакомого человека накормить его. Раньше всегда думал, что скорее умрет от голода, чем протянет ладошку, и первый раз так бессовестно и неумело лгал, потупя глаза, вспыхнув до испарины, не зная, что делать с ненужными руками. Было до того стыдно, что при первом окрике, недовольном движении бровей выскочил бы за дверь и побежал куда глаза глядят, но женщина как-то странно, точно узнавая его и сомневаясь в этом, посмотрела на него и тихо сказала: "Раздевайся. Рукомойник вон там". Налила полную миску супа, отрезала краюху черного хлеба и пожаловалась: "У меня трое, постарше тебя, на фронте. И сам. Пока живы, дай тебе господи". Потом села напротив и жалостливо смотрела, как он ест, обжигается и давится супом, и он все ждал, что она скажет: "И никакой ты не эвакуированный, наш, даниловский, землемера Константина Александровича старшенький". Хозяйка этих слов не произнесла, хотя обо всем догадалась и потому не спросила, как там у них, в Ленинграде?

Поел быстро, от добавки отказался, хотя съел бы еще пять таких мисок и столько же хлеба, поблагодарил и поспешил на улицу, а на обратном пути, неся на плече перевязанный надвое мешок с рожью, обошел эту деревню другой, более дальней дорогой.