Второй вариант

— Команде вставать! — донеслось с тральщика, пришвартованного неподалеку.

Часы показывали шесть утра. Журба знал, что будет дальше. Через пятнадцать минут прозвучит команда: «На молитву!» На шканцах по левому борту выстроятся двойной шеренгой заспанные матросы.

«О-о-отче на-а-а-а-аш, иже еси-и…» — польется над водой хор охрипших мужских голосов. Потом, когда над мелкой зыбью растает молочная дымка, когда закончится утренняя приборка, засвистят боцманские дудки, заиграют горнисты, пронесутся над притихшими бухтами команды: «На флаг и гюйс — смирно!» И опять вдоль борта вытянутся во фронт матросы, единым порывом смахнут с голов бескозырки, медленно и торжественно поплывут к верхушкам мачт перекрещенные голубой андреевской лентой флаги…

Сколько раз видел он это, живя в Севастополе… Он представил себе то время, когда мальчишкой бегал сюда, к Южной бухте, и даже зажмурился. Ему захотелось сейчас же, немедля, пойти в слободку, побывать на улице своего детства, тем более, что в центр города подниматься еще нельзя — рано, слишком приметно.

Уверенно рассекая лабиринт узких улочек, крутыми корабельными трапами падают по склонам севастопольских холмов лестницы. Они очень старые, еще времен Обороны, полуразрушенные, и, кажется, многие из них обрываются прямо в зеленое буйство дерезы. Однако к разбитым ступеням подбегают тропинки: нельзя обрываться лестницам, для того и прорублены они исстари, чтоб довести до знакомой улицы, в знакомый двор, к знакомому дому. Для Журбы одна из таких лестниц- трап, спущенный к берегу детства.

Вот она, его улочка — домики лишь с одной стороны, а напротив ветви кустарника цепко обхватили край обрыва, далеко внизу плавится на солнце синева бухт. Много лет назад здесь, на перепаханном ядрами склоне слепил хибару дед Николая Журбы, отставной матрос Макар Журба, участник Обороны и георгиевский кавалер. Каждый день стучал деревяшкой по лестницам, спешил на Братское кладбище, служил там сторожем. Потом и сам лег рядом с боевыми дружками. Не стало и хибары: Роман, сын отставного матроса, построил на месте ее беленький домик и привел сюда жену Катю, певунью и рукодельницу.

Заплескались в окнах домика легкие занавески с летящими чайками. Вились чайки и на полотенцах, традиционном украшении слободских домов, — гордости их самолюбивых хозяек.

Мать Николай помнил смутно, умерла, когда ой был совсем мал. Отца, могучего весельчака, придавило горе, стал он угрюмым, неразговорчивым, попивал. Соседки, прибегавшие в дом прибрать и сготовить, осуждающе покачивали головами, жалели мальчика. А он не печалился. Рядом солнце золотило развалины старых бастионов — там, вместе со слободскими мальчишками, играл в войну. Внизу, в бухте, ловил рыбу и купался до одурения.

А если непогода удержит в комнате, тоже небольшая беда. Обрывок бумаги всегда найдется, карандаш припрятан. И вот уже на бумаге мачты кораблей, палят с бастионов пушки. Никто не учил мальчика рисовать- мать оставила ему единственное наследство — свой природный дар.

Так и летело детство до той поры, когда пришло время учиться.

Отец обивал пороги, писал прошения. И наконец показал Николаю большой, глянцевитый лист бумаги, где было написано, что внука героя севастопольской обороны дозволяется принять в гимназию на казенный счет, по именному ходатайству командующего Черноморским флотом.

Учился Журба легко, с интересом, но трудно привыкал к новой своей жизни, такой отличной от прежней, — с муштрой и вечными окриками, с зубрежкой и кичливым высокомерием сынков городской знати. Правда, обид Журба не спускал, кулаки у него были крепкие, решимости не занимать. А потому в кондуите инспектора гимназии постоянно множились записи об учиненных им «инцидентах».

Трудно сказать, какой путь выбрал бы Журба, не сведи его случай со старшеклассником Владимиром Каменевым. Однажды Каменев дал Николаю тоненький, от руки написанный журнал. «Зарницы» — было выведено на обложке. И ниже: «Пусть сильнее грянет буря!» Потом Журба прочитал «Что делать?», и Рахметов сразу же и надолго стал его идеалом. Приносил Каменев и суждения Журбы обретали остроту и зрелость. Как-то Каменев взял Николая с собой в матросский экипаж. Они раздавали матросам листовки: «Долой войну!»

Выросший в слободке, Журба, конечно, не раз слышал рассказы о событиях 1905 года, о потемкинцах, о лейтенанте Шмидте, о революционерах, и теперь сам стал приобщаться к опасной, тайной жизни людей, на которых с каждым днем мечтал походить все сильней,

Но тут Володю Каменева арестовали, схватили и Журбу, однако по малолетству отпустили. Он был в растерянности — как же теперь? Это было трудное для него время: тяжело заболел и умер отец, из гимназии Николая исключили… Пришлось уехать к дальней родственнице в Харьков. Там Журба поступил на механический завод Греттера, и началась для него совсем иная, взрослая жизнь.

Долго простоял Журба на пустынной улочке… Потом медленно пошел переулками к «кругосветке» — так тогда называлась круговая трамвайная линия, по которой можно было поехать в любую сторону и оказаться в центре.