Второй меч

Для меня в моем цейтноте время тянулось долго. Это оттого, как я себе представил, что на меня ни один человек не обращает внимания. У велосипедистов на сельских дорогах так принято, особенно если они стайками, в костюмах и шлемах, они заняты тем, чтобы, перекрикивая шум колес, поддерживать свои крикообразные диалоги. Да и из машин, которых ближе к вечеру не стало больше, меня никто не удостоил ни единым взглядом. Если пассажиры куда и глядели, то только на дорогу, или, если их было много, друг на друга. А между тем я сам себе казался явлением весьма заметным, в моем темно-синем костюме-тройке от «Диор», в широкополой шляпе от «Борсалино» с соколиным пером, в темных тонированных очках, одиноко сидящий на трухлявой скамейке на автобусной остановке.

Я вышел на самый край дороги. Не то чтобы мне хотелось, чтобы меня теперь поразила молния из самого зенита. Но я был на секунду уже к ней готов, мне требовалось доказать, что я вообще существую. Я присел на бордюрный камень, намного больше и толще прочих, да еще и криво стоящий, доверху поросший особенно жгучей майской крапивой. Когда я сорвал пару ростков голыми руками, намеренно обжегшись (поначалу даже приятно), то заметил на камне – в отличие от прочих это был не кусок бетона, а кусок гранита, – высеченную не сегодня и не вчера королевскую корону. Я четко провел пальцем по замшелым линиям, потом процарапал ногтем, а потом крошечным сарацинским кинжалом, который я по привычке сунул в карман, снова сел и расставил ноги так, чтобы посторонним взглядам, не важно чьим, открылся этот феномен, как будто кто-то приоткрыл занавес: «Вот, глядите, бордюрный камень из королевских времен, и идиот дня, на нем восседающий, как будто это его место, и ведь еще устраивает тут танцы, безумный, даже не отрывая от коронованного камня своей задницы. Расселся тут на обочине нашей с незапамятных времен Королевской дороги и пляшет, а сидячая пляска его между тем уже лет сто как вышла из моды, да еще на самой зазубренной оконечности своего каменного трона!»

Однако же никто не замечал ни меня, да и вообще ничего. Лучше пусть мне вынесут окончательный приговор, чем не заметят вовсе. Каждый за себя, и не только в этих автомобилях и прочем транспорте: вот и странствующий театр, так сказать особенный, выдающийся, стар и млад, без палки и с палкой, громко перекрикиваясь между собой, не моргнув глазом, пронеслись мимо сидящего на бордюре точно так же, как и два-три путешественника-одиночки, что прошли мимо, уткнувшись в географические карты.

А ведь я почти преступник. Все они, и едущие, и идущие, теснились тут вокруг меня под небом Иль-де-Франс, и не только Иль-де-Франс, и глядел я, как они идут или едут, – а мне-то ничего такого не удавалось, хоть умри. Молодой человек, вроде как издалека, с яркого запада, тащил за собой огромный чемодан, без колес, прошагал мимо меня, против света, так что смог увидеть его лицо, только когда он прошел совсем близко, почти-меня-коснувшись, – и он меня проглядел, неумышленно, меня для него просто не было: совсем молодое лицо, и одновременно, такая редкость, из старинных времен. Отвернулся от меня, изучающе обратил глаза в зенит – и он тоже, почти ребенок с лицом из прежних времен, такие лица были у Людвига Крестоносца или Парцифаля, шел под чужим небом.

Но потом: я поглядел на него через плечо, на его затылок и плечи. Когда в последний раз он шел под таким небом? И до вечера, до поздней ночи я видел много таких же, едущих, идущих, лежащих под этим небом.

Все время, пока я ждал автобуса, в деревне, в единственном саду, слышалась музыка и голоса, по-праздничному толклись на улице, и я подумал: «Рано еще для праздника, для моего уж точно. Увольте меня от ваших майских торжеств. Мой праздник, празднество мести, торжество мстителя, подождет до вечера, до ночи!»

Теперь же мне, наоборот, захотелось, чтобы один из них нашел дорогу к моему королевскому камню и пригласил меня – пусть даже сегодняшний день задумывался как день, когда желания не в счет. Особенно мое внимание привлекал женский голос, вернее женский смех: то радостный, то исступленный и измученный, потом он стал вовсе задорный и озорной, и вместе с тем это был смех матери, отчаявшейся от всего и всех вокруг, и главное – от самой себя. – Смех от отчаяния или все-таки смех праздничный? – Такой уж он был. И так уж оно и есть. – Пойти теперь на этот смех. – Нет, слишком часто все эти десятилетия я следовал за призраком матери.

Наконец автобус, издалека горят фары, как будто для меня лично. Весь день напролет мне попадались почти пустые автобусы, а этот прямо-таки щеголял своими пассажирами, большинство – с иностранными лицами, чужероднее не придумаешь, да еще сразу в одном месте, и при этом – пугающе знакомые с первого взгляда. Да, может быть, это был автобус с иностранными батраками, я таких встречал в Испании, переполненный крестьянами? Вот уже в носу у меня запах лука, апельсинов, кукурузы и навязчивый аромат свежей петрушки.