Второе пророчество

   Мой принц звался Вадимом Серебряковым и обладал всеми наглядными атрибутами романтического героя - смазливым лицом цыганского типа, накачанным прессом, высоким ростом и низкой душонкой, что впрочем выяснилось намного позже. Он походил и на ангела и на демона одновременно, а скорее - на падшего князя Света, сброшенного с небес на землю, в самую пучину греха и разврата. Особенно пристальное внимание со стороны женского пола обращали на себя его глаза - огромные, жгуче-карие, казалось - так и пронизывающи тебя насквозь. Глаза опереточного злодея и совратителя. Но тогда, в период наших непродолжительных конфетно-букетных отношений, мой прекрасный брюнет вел себя весьма продуманно - блистая безупречной галантностью и, заметно тяготясь своим койко-местом в каком-то задрипанном общежитии, настолько быстротечно и целенаправленно стремился узаконить наши отношения, что я и опомниться не успела - как приобрела статус солидной замужней дамы. Моя репутация была спасена, а вот душевное равновесие оказалось загублено безвозвратно. После того, как мы с Вадимом скоропалительно посетили ЗАГС и поставили государство в известность о том, что спим вместе - от былой обходительности моего распрекрасного муженька не осталось и следа. Собрав свои немногочисленные пожитки, уместившиеся в единственный чемодан, принц настырно въехал в мою двухкомнатную квартиру и принялся форсированно репетировать роль царя природы. А чему же тут удивляться? Быстрый карьерный путь "из грязи да в князи" всегда являлся пределом мечтаний любой лимиты.

   Следует заметить, что к периоду нашего знакомства с господином Серебряковым я в полнейшем одиночестве проживала на пятидесяти трех двухкомнатных квадратных метрах, доставшихся мне в наследство после смерти горячо любимого дедушки. Дедуля успел таки исполнить свою заветную мечту, уже в самом конце тяжелой и затяжной болезни - в итоге сведшей его в могилу, выбив бесплатную квартиру из каких-то запасных фондов МВД, положенную ему как ветерану войны и многолетнему работнику органов безопасности. И лишь только после его похорон, в ходе разборки личных вещей Льва Казимировича, перемежающейся бурными слезами, мне стало понятно - я не знала о своем деде практически ничего.

   Мой доблестный дедуля, словно совершая привычный ритуал - единожды в год достававший из шкафа парадный, украшенный орденами и медалями китель, вел воистину спартанский образ жизни - довольствуясь малым. Он не имел вредных привычек, не страдал болтливостью и почти никогда не заводил разговоров, даже косвенно касавшихся бы загадочных личностей моих недобросовестных родителей. Основываясь на нескольких его скупых намеках, я пришла к выводу - мы с ним состоим в родстве по мужской линии, хотя вопиющее несходство наших внешностей сразу бросалось в глаза любому, далеко не самому наблюдательному человеку. Я уродилась натуральной блондинкой с волнистыми волосами, а Лев Казимирович в молодости обладал густой каштановой шевелюрой, к восьмидесяти годам основательно поредевшей и поседевшей. Невысокий и коренастый он отстал от меня на целую голову, объясняя это тем, что ростом я пошла в мать. Фотографий родителей у него не сохранилось, ибо по словам деда все их документы, с семейным архивом вкупе, сгорели в автомобильной катастрофе, выжить в которой сумела лишь одна я.

   - Так значит они меня не бросали? - обижено вскрикнула я, заостряя внимание на неосторожной вырвавшейся у деда фразе. - Ты мне врал? Но зачем? Не ты ли меня учил - одна маленькая ложь всегда порождает большие недоразумения!

   - Много будешь знать, скоро состаришься! - хмуро проворчал отставной вояка, краснея до кончиков ушей и поспешно обрывая сей сумбурный, несомненно, весьма неприятный для него разговор. - Сама со временем все поймешь...

   Больше мы никогда уже не заговаривали на эту тему, но несколько лет спустя, вернувшись домой после погребального ритуала и сидя над коробкой с его личными вещами, я подробно припомнила те слова, неосторожно сорвавшиеся с губ деда, и заведшие меня в глухой тупик. Я абсолютно не сохранила в памяти хоть сколько-нибудь явственные образы родителей, погибших столь страшно и печально, и сейчас мучительно размышляла, стараясь понять - чем же успели они до такой степени насолить Льву Казимировичу? Насолить настолько, что в отместку он - добрейший и терпеливейших из всех известным мне людей, начисто вычеркнул их из своей жизни?

   - Господи, - растерянно прошептала я, автоматически перебирая какие-то газетные вырезки, заботливо сложенные в жестяную банку из-под печенья, - да я ведь даже их имен не знаю..., - меня терзало смутное чувство личной вины, вызванное непоправимостью происшедшего. - И что мне теперь делать? - почти ничего не соображая, я тупо уставилась в газетные заметки более чем двадцатилетней давности и принялась читать.